Война и честь

Оглавление

Лафолле выглядел обеспокоенным, а, следовательно, Хонор едва не совершила такую ошибку. А ведь, в отличие от графа Белой Гавани, Эндрю сам занимался coupdevitesse и постоянно проводил спарринги с леди Харрингтон, и к его мнению следовало прислушиваться. Глядя, как Хонор, задыхаясь, медленно поднимается на колени и выпрямляется, граф проглотил яростное ругательство.

Далеко не первый год — с тех самых времен, когда они познакомились у звезды Ельцина, — он знал, что Хонор Харрингтон отличается смертоносным темпераментом. Это мало кто замечал, но граф прекрасно знал, что под излучаемыми ею спокойствием и невозмутимостью скрыт действующий вулкан. И он никогда не утихал — пусть скованный и подчиненный чувству долга и, пожалуй, состраданию, он нисколько не терял своей силы. И порой лава прорывалась сквозь кокон самообладания. Ходили слухи о нескольких случаях, когда едва не началось настоящее извержение, — они составляли часть легенды о “Саламандре”, — но обычно её вспыльчивость оставалась в границах, диктуемых дисциплиной и силой воли.

Обычно... но не всегда. Белая Гавань знал об этом, но сегодня он впервые видел, чтобы Хонор умышленно позволила себе сорваться. Вот почему был встревожен Лафолле, вот почему бой закончился “смертью” спарринг партнера. Граф осознал, насколько нестерпимой должна быть боль, которая довела эту обладавшую стальной волей женщину до такого состояния, — и невольно содрогнулся.

Несколько секунд она молча смотрела на поверженного “врага”, потом глубоко вздохнула, расправила плечи, сняла тренировочные перчатки, выплюнула капу и дала знак телохранителю. Лафолле кивнул в ответ, с трудом скрыв облегчение, и нажал кнопку пульта дистанционного управления. Робот шевельнулся, встал на ноги и невозмутимо ушел с ринга, безучастный к своей недавней скоропостижной смерти. Проводив его взглядом, Хонор повернулась и взглянула на Хэмиша.

Она ничем не проявила удивления. Она должна была знать о его присутствии, почувствовать его эмоции, с того момента, как он вошел в зал. Граф улыбнулся, но это была кривая, горьковатая улыбка, отравленная сознанием того, как тяжко ранят они друг друга, совсем того не желая.

Долгое время он не подозревал о её способности читать эмоции окружающих. Он и заподозрить такого не мог — насколько ему было известно, до неё ни один человек не разделял эмпатического восприятия древесных котов. Но когда начал догадываться — невзирая на кажущуюся нелепость этой догадки, — даже удивился, почему был таким слепым. Эмпатия объясняла и её сверхъестественную проницательность, и естественность, с которой она приходила на помощь друзьям, испытывающим боль и страдания.

“Но кто может сделать то же самое для неё? Кто может вернуть хоть частицу того, что она раздавала не задумываясь? — с горечью думал он. — Не я. От того, что я прихожу и каждой клеткой своего тела сигналю, что люблю её, становится только хуже. Я только режу по живому нас обоих”.

Почему-то, уже заподозрив истину, он умудрялся в упор не замечать неминуемых последствий. Конечно же, она видела его чувства насквозь — и именно из-за этого сбежала от него командовать эскадрой, а в результате попала в плен, затем на Аид и едва не погибла. И теперь он точно знал причину её тогдашнего бегства: она не только видела его чувства, она еще и разделяла их. И если он верил, что благородно страдает в одиночестве, скрывая свою безнадежную любовь, то Хонор несла двойной груз, твердо зная, что их любовь взаимна.

На мгновение заколебавшись, она улыбнулась, и он мысленно дал себе пинка. Бессмысленно — да и вредно для них обоих — было грызть себя за чувства, которым не прикажешь, и за горе, которое он ей причинил. Он ни в чем не виноват. И он всё это знал и повторял многократно, и это ровно ничего не меняло, он все равно был безмерно виноват перед ней, и его страдания, смешанные с чувством вины, захлестывали Хонор... и им обоим опять становилось только хуже.

— Хэмиш, — поздоровалась она.

Её сопрано звучало сипло. Верхняя губа распухла, на правой щеке наливался синевой здоровенный кровоподтек. Почему-то правой стороне всегда особенно “везло”, он не понимал почему, да и не важно это было, потому что она протянула ему свою настоящую руку, и он взял её в свои и поцеловал. Это уже не было простым жестом любезности, освоенным им на Грейсоне, и оба они это понимали. Он беспомощно спросил себя: “Что нам теперь делать?”

— Хонор, — произнес он в ответ, выпуская руку.

Нимиц и Саманта спрыгнули со своего насеста и потрусили через зал — здороваться, но вряд ли граф их заметил. Он видел только Хонор.

— Чему я обязана удовольствием видеть вас? — спросила она почти нормальным голосом.

Хэмиш изобразил улыбку, которая никого не могла обмануть.

“А хочу ли я, чтоб она обманулась? Да, это невыносимо больно, и все-таки... это чудо. Это чудо — знать, что она знает, как сильно я люблю её, и неважно, чего нам это стоит. И чего это стоит Эмили...”

Подумав о жене, он немедленно вспомнил, зачем приехал сюда — почему приехал лично, вместо того чтобы воспользоваться коммуникатором. И почему он нарочно устроил так, чтобы ей пришлось вновь ощутить его эмоция В глазах Хонор что-то промелькнуло. Губы Хэмиша искривила горькая усмешка. Хорошо, что она читает только чувства, а не мысли, напомнил он себе.

— Я приехал к вам с приглашением.

Произнести эти слова оказалось намного легче, чем он боялся. Тут подбежали Нимиц с Самантой. Хонор, не отрывая глаз от лица графа, наклонилась, чтобы подхватить кота, и выпрямилась, баюкая Нимица, как ребенка.