Война и честь

Оглавление

Именно этому учили свою дочь Алисон и отец, пусть и не отдавая себе в этом отчета. Собственным примером и безграничной и безоговорочной любовью. И они добились того, что Хонор чувствовала себя цельной натурой. У нее осталось лишь одно уязвимое место, тщательно скрываемая незаживающая рана в самом сердце. В том уголке души, где должна жить вера в то, что кто-нибудь её обязательно полюбит... если у него не будет другого выхода, мысленно добавляла она про себя.

Как это глупо, глупо, глупо, повторяла она до бесконечности. Казалось бы, рядом с родителями и Нимицем она давным-давно должна была поверить, что не может быть таким уродским исключением из всей Галактики. Всё было без толку. А потом, в Академии, на её пути оказались Павел Юнг и гардемарин Карл Панокулос — один попытался ее изнасиловать, а второй... обидел еще более жестоко. Она пережила тогда страшную душевную драму, но — пережила. Сумела выжить, а потом, благодаря Полу Тэнкерсли, научилась исцелиться. Научилась помнить, что есть люди, которые могут её любить — и любят. На протяжении жизни её любили очень многие люди, так по-разному, но одинаково сильно и искренне — она ощущала это буквально физически. Пол Тэнкерсли, родители, Джеймс МакГиннес, Андреас Веницелос, Эндрю Лафолле, Алистер МакКеон, Джейми Кэндлесс, Скотти Тремэйн, Миранда Лафолле, Нимиц...

Но в самых потаенных глубинах души, там, куда не проникло никакое исцеление, всё еще жил страх. Теперь она боялась не того, что её не будут любить, а того, что любить её никому не позволено. Что сама вселенная карает тех, кто осмеливается нарушить запрет, — слишком многие любившие её люди погибли именно из-за неё.

Никакой логики в этом рассуждении не было, но Хонор потеряла слишком многих, и каждая гибель тяжким бременем ложилась на душу. Сколько их было... Офицеры, старшины, рядовые — служившие под её командованием и заплатившие жизнями за её победы. Телохранители, которые погибли, спасая жизнь своего землевладельца. Друзья, которые сознательно заступили дорогу смерти — и проиграли в схватке — ради Хонор. Слишком часто это происходило, слишком часто цена была непомерной, и Хонор не могла избавиться от ощущения, что любой, кто осмелится полюбить её, получает смертельную черную метку. Логика была слишком слабым оружием против ни на чем не основанной внутренней убежденности. Хонор постепенно училась бороться с иррациональными страхами, но несколько выигранных сражений не означали победы в войне. Её любовь к Хэмишу Александеру окружало облако переплетенных и перепутанных эмоций и желаний, страхов и обязательств, а ставки в этом сражении были исключительно высоки.

— Итак, — сказал наконец Хэмиш, дрогнувшим голосом нарушив затянувшееся молчание, — вы уже решили, как нам найти на них управу?

Говорил он непринужденно, почти насмешливо, но шутливый тон никого не мог обмануть, включая и его самого. Хонор оглянулась на Эмили.

— Думаю, мы нашли, с чего можно начать, — невозмутимо сказала графиня.

Хонор до сих пор не могла справиться с удивлением от того, что невозмутимость Эмили была непритворной.

— Не скажу, что будет легко, и даже не уверена, что сработает так, как мне хотелось бы — с учетом сложившихся обстоятельств, — она бросила короткий взгляд на Хонор, — но мне хочется верить, что по крайней мере самые острые зубы мы им обломаем.

— Каждый раз, когда мне требовалось маленькое политическое чудо, я всегда мог на тебя положиться, Эмили, — с улыбкой сказал Хэмиш. — Когда я занимаюсь боеготовностью флота или выигрываю сражения, я точно знаю, как это делается. Но с такой мразью, как Высокий Хребет или Декруа... — Он покачал головой. — Даже не знаю, с какого конца подступиться.

— Не лукавь, дорогой, — мягко поправила Эмили. — Дело не в том, что ты не способен иметь с ними дело, и ты это знаешь, правда? Просто, едва завидев их, ты впадаешь в бешенство и тут же вскакиваешь на коня своего морального превосходства, чтобы обрушиться на врагов копытами праведного гнева. А когда ты опускаешь забрало шлема странствующего рыцаря, обзор сразу становится заметно хуже. Не так ли?

Улыбка несколько смягчила упрек, но граф все же болезненно — и непритворно — поморщился.

— Я отдаю себе отчет, Эмили, что каждый хороший политический аналитик обязан знать, когда и как нужно высказываться с безжалостной честностью, но вот с этой конкретной метафорой, мне кажется, ты несколько перестаралась. Она не соответствует моему имиджу, — сухо буркнул он.

Хонор невольно захихикала, и Эмили подмигнула ей.

— Правда, у него прекрасно получается “глубоко оскорбленный, но слишком хорошо воспитанный, чтобы это признать, упертый флотский офицер благородного происхождения”, а? — отметила она.

— Не думаю, что мне надо отвечать на этот вопрос, — сказала Хонор. — С другой стороны, в прямодушии Дон Кихота что-то есть. Ну, пока крылья ветряной мельницы не вышибут его из седла.

— Браво! — Эмили ела одной рукой, управляясь со столовым прибором с грацией, отточенной десятилетиями, но сейчас отложила вилку, чтобы подняв палец подчеркнуть важность своего замечания.

— Я готова признать, что в политике бывают полезны люди, готовые во имя своих убеждений разбить лоб о стену, но только не мириться с обманом и ложью. Будь их больше, мир стал бы лучше, а те немногие, которые у нас все-таки есть, становятся нашей совестью в этой беспощадной резне. Но они эффективно действуют лишь сами по себе — формируя для нас концепцию морального служения, служа нам примером для подражания, — и не важно при этом, добиваются они практических успехов или нет. Но если политик хочет добиться результата, высокой нравственности недостаточно, как бы мы ею ни восхищались. Нельзя уподобляться врагу, но необходимо понять его, а это значит разбираться не только в его мотивах, но и изучить его тактику. Только после этого вы поймете, как строить контрнаступление. Вы не должны опускаться до их уровня, но обязаны просчитать все, что они могут выкинуть, чтобы предусмотреть необходимые меры.