Собачий бог

• Предыдущая
• 89/118
• Следующая

Густых подумал.

— Хорошо. Иди.

Кавычко поднялся. Как-то неуверенно пошел к дверям. Оглянулся:

— Все нормально, Владимир Александрович?

— Все просто прекрасно! — язвительно ответил Густых и махнул рукой.

Когда дверь за Кавычко закрылась, Густых набрал номер, послушал гудки.

— Владимиров, — раздался как всегда спокойный голос начальника управления ФСБ.

— Густых, добрый день. Что же ты, Александр Васильевич, про досье на Коростылёва мне ничего не сказал?

Владимиров на секунду замялся.

— У меня были инструкции, — наконец сказал он.

Густых хотел было спросить — чьи, но передумал; вспомнил разорванный, полуобглоданный труп Максима Феофилактовича. Ему стало муторно.

— Вот какая просьба к тебе, — сказал, наконец, Густых. — Надо установить за домом Коростылева наблюдение.

Владимиров помолчал.

— Согласен, — сказал наконец.

— Негласное, конечно. Чтоб не дай Бог сам Коростылев хоть что-то учуял. А нюх у него, по-моему — будь здоров.

Владимиров кашлянул.

— Наблюдение уже ведется.

Густых покраснел, но проглотил и эту горькую пилюлю. Владимиров никому не обязан подчиняться, только напрямую Москве. И отчитываться был не обязан. Разве что так, неофициально. Или по особому запросу губернатора.

— Давно? — с усилием спросил Густых.

— Наблюдение ведётся ещё с осени прошлого года, — каким-то вкрадчивым голосом ответил Владимиров.

Густых про себя выматерился от души.

— Ну, надеюсь, твои шпики за заборами не сидят, — грубо сказал он. Хотел еще что-то добавить, но внезапно передумал и бросил трубку.

Посидел, перебирая протоколы заседаний комиссии, которые велись еще при Максиме Феофилактовиче. И вдруг его осенило.

Он снова поднял телефонную трубку.

— Владимиров, — отозвался ровный голос.

— Слушай, Владимиров, — сказал Густых, — А досье на Коростылева случайно не у тебя?

Владимиров вздохнул.

— Откуда вам известно о досье? — спросил он. В этом «вам» звучало нечто железобетонное.

— Кавычко сказал.

— Понятно, — отозвался Владимиров. — Никакого досье нет. Есть разрозненные справки, выписки, документы.

Сделал паузу и добавил:

— Да, они у меня.

Медико-криминалистическая лаборатория УВД

Ка лежал в металлическом холодном гробу, и отчетливо сознавал это. Он знал, что не выполнил своего предназначения, не сделал того, что должен был сделать, когда боги вернули его на землю.

Он лежал голый, с вывернутыми ногами, с торчащими как попало переломанными пальцами. Но тело больше не принадлежало ему. Оно было холодным, окоченевшим, чужим.

Там, на металлическом столе, его долго мучили и пытали, резали, сверлили, пилили, совали в него иглы и растягивали крючками. Он не чувствовал боли. Он даже не видел своих палачей. Он лежал в полной тьме, освобожденный от земного, но все ещё живой.

Он хотел, он страстно хотел искупить свою вину. Но здесь, в металлическом гробу, в чужом теле, сделать это было невозможно.

Поэтому Ка просто затаился и терпеливо ждал.

Подходящий момент рано или поздно наступит.

Боги позаботятся об этом, — они не забывают отверженных душ.

Густых приехал в бюро под вечер, когда на улице уже смеркалось. Начальник бюро Шпаков ожидал его.

— Чайку? — спросил он. — Или сразу перейдем, так сказать, к телу?

Густых оглядел крохотный кабинетик с засиженным мухами портретом Горбачева на стене, с допотопным телефонным аппаратом, и сказал:

— Не до чаю, Юрий Степаныч. К телу давайте.

— Тогда — прошу. Вы у нас уже бывали?

— Бывал, — кратко ответил Густых; он был здесь год назад, когда специальная «белодомовская» комиссия решала, выделять ли деньги на капремонт здания бюро, или эксперты еще потерпят. Решили тогда, что потерпят. Но на новое оборудование денег все-таки дали.

Они прошли маленьким коридорчиком мимо дверного проема: оттуда сильно несло формалином и запахом нежити. Свернули в соседнее помещение.

Санитар, сидевший за компьютером и, судя по звукам, игравший в «Принца», поднялся.

— Саш, открой холодильник. Владимир Александрович хочет взглянуть на нашего маньяка.

Санитар кивнул. Подошел к металлическому сооружению, напоминавшему вокзальную камеру хранения, открыл дверцу и выкатил труп.

От санитара явно попахивало спиртным.

— Холодильник у нас новый, германского производства, — сказал зачем-то Шпаков. — Благодаря вам, Владимир Александрович.

— Не мне — Максиму, — мрачно ответил Густых.

Санитар кашлянул и отошел в сторонку. Густых оглядел голый посиневший труп, изрезанный и грубо заштопанный суровыми нитками, с обезображенным лицом.

Густых стало холодно. Очень холодно. Ему даже показалось, что вместо мурашек он вдруг весь покрылся инеем. И волосы заиндевели, и окаменели конечности, и лицо превратилось в маску.

Он хотел что-то сказать, но язык не повиновался ему.

Сердце вздрогнуло и провалилось. Комната в белом кафеле, пьяный санитар в мятом халате, Шпаков, никелированные дверцы холодильника — все поплыло перед глазами, завертелось, и стало таять, исчезать.

Густых хотел ухватиться за край каталки, и неимоверным усилием воли ему удалось это сделать.

— Что с вами? — раздался издалека тревожный голос Шпакова.

Густых не ответил. Он умер.

— Это, без сомнения, он, — сказал Густых.

Он огляделся, узнавая и не узнавая комнату, где только что был. Или он и не уходил из нее?

— Кто? — спросил Шпаков.

Вопрос показался Владимиру Александровичу настолько глупым, что он едва удержался от смеха.

— А вы не понимаете?

• Предыдущая
• 89/118
• Следующая