Убийство в Рабеншлюхт

Оглавление

9

Хоть и виляет дорога между деревней и кузницей, но широкая она, удобная. Две телеги запросто разъезжаются. Недаром кузнец Генрих столько сил приложил к тому, чтобы этот участок стал самым ухоженным в округе: заставил Себастьяна вырыть ложбины поперек пути, настелил в них вереск, долго уминал его ногами, засыпал слоем песка и земли. На славу получилась дорога! За кузницей уже лес, там она почти сразу переходит в тропу, в деревне же после дождя вообще вязко бывает. Да, отец Феликса выделил год назад деньги на укрепление улиц, — но все-таки слабые они, расползающиеся, не то что в других деревнях. Что поделаешь уж очень песчаная в Рабеншлюхт почва. Хотя у хорошего старосты и дороги будут исправные ни дождь, ни какая непогодь их не попортит. Вот как на том берегу участок старой мощеной дороги, ведущий от Аасвальде к реке, около которой резко поворачивает, затем бежит вдоль нее среди лугов, а у самого деревянного моста, ведущего в Рабеншлюхт, обрывается. Самые старые жители помнят, что когда они были малыми детишками, эта дорога уже пролегала рядом с деревней, и ничуть не стала хуже с того времени. Такой дороги и большой город не постыдится. Откуда она взялась и для чего служила никто давно не знает, а по-прежнему лежит ровная, удобная, словно каждый день за ней кто ухаживает. Конечно, у Генриха участок не так хорош, но прогуливаться тут все равно очень приятно.

Замечательный мужчина — Генрих: работящий, зажиточный, непьющий, негулящий. Да только ни семьи, ни детишек у него, жаль, нет. Если, конечно, не считать его сыном Себастьяна. Тут уж трудно сказать — так оно или нет, может, мальчик и вовсе кузнецу чужой, а пожалелось вот, что пропадет сирота, да инстинкт отцовский взыграл — хочется ведь такому здоровому и сильному опекать слабого и беззащитного. Вот и о лесничихе кузнец заботится, говорят. Ничего такого, вроде как, между ними и нет. А только после убийства лесника стал кузнец к его вдове наведываться. То дрова наколет, то капканы поставить поможет. Не каждый день, конечно — своей работы хватает. Но хоть и на отшибе кузница, а все же народ эту заботу и внимание приметил. Хотя, признаться надо, толкуют сельчане о ближнем часто зло и вовсе уж несправедливо… Вот и об Анне, вдове лесника тоже. Бауэр ее до сих пор считает виновной в убийстве мужа. Ворчит, что граф Еремин от суда отмазал.

Задумавшись, священник чуть не налетел на рыжую лошадь, стоящую посреди дороги. Лошадь была запряжена в телегу, на краю которой сидели двое незнакомых мужчин. Оба они хмурились и молчали. Один из них, чернобородый, курил, глубоко затягиваясь, трубку, пуская в небо круглые плошки дыма. Другой, совсем юный, задумавшись, машинально ковырял в носу. Вдоль телеги — туда-обратно — прохаживался, слегка покачиваясь, доктор Филипп. Увидев отца Иеремию, он очень обрадовался.

— Вот и вы, святой отец, — сказал врач торопливо. — Иоганн велел подождать вас. — И отвечая на недоуменный взгляд священника, приподнял рогожу. — Феликса везем в хладную. Бауэр приказал осмотреть труп да убрать его — не весь же день в кузне, на солнце, валяться…

Отец Иеремия подошел к мертвому Феликсу, перекрестился и прочел заупокойную молитву. Пока он молился, доктор не мешал ему, стоял в сторонке, но как только священник сказал «Амен», Филипп, шаркая, подошел к нему и возбужденно заговорил, дыша перегаром прямо в лицо:

— А что, это правда: Себастьян не убивал Феликса?

— Откуда вы знаете? — нахмурившись, спросил отец Иеремия, припоминая, что доктора не было в толпе, когда он рассказывал жителям Рабеншлюхт о том, что подмастерье не совершал убийства.

— Да племянник ваш сказывал. Так правда это?

— Действительно, Себастьян не убийца, — подтвердил священник. — А Иоганн уже прошел к кузнице? Вот постреленок! А я все жду, когда он догонит меня.

Доктор насупился:

— Если не ублюдок убил, то кто же?

— Не знаю пока. Но надеюсь, Господь поможет открыться истине, — ответил отец Иеремия.

— А сейчас расскажите мне, будьте добры, о ране. Можно мне, кстати, на нее посмотреть?

— Отчего же нельзя? Гляньте, — доктор отогнул ворот рубашки Феликса, надетой под щёгольский малиновый бархатный сюртук, весь верх рубашки был залит кровью, но на шее ее, как ни странно, не было. Только две широких раны рассекли горло. Обе раны казались особенно глубокими в центре, а по краям — поверхностными, словно лезвие, которое их нанесло, было полукруглым.

— Ребята всё подтерли, — пробормотал, оправдываясь доктор, и кивнул в сторону сидящих на телеге мужиков. — А то уж больно страшный вид был у Феликса. Все залито кровищей, прямо ужас. Да и рану под ней было не разглядеть.

— Тут две раны, — сказал священник.

— Да? — врач как будто удивился. — Действительно, две. Сделаны рубящим предметом. Топором.

— А орудие убийства вы видели? — спросил отец Иеремия. — Вы уверены, Филипп, что раны нанесены топором?

— Да, — пробормотал доктор отводя глаза. — Никаких сомнений в том быть не может.

— А однорукий человек мог нанести подобные раны? — поинтересовался отец Иеремия.

— Мог, — кивнул доктор. — Если вы думаете насчет Альфонса Габриэля, то вполне мог. Мало того, посмотрите, раны очень странные: двурукий человек ударил бы топором как? По голове! А если уж по шее, то сзади или сбоку. Так ведь?

— Пожалуй, — согласился священник. — А подросток мог нанести такие удары? Или, скажем, женщина?

— Нет. Женщина — нет, — доктор решительно помотал головой. — Только сильный мужчина. Слабый не мог.