Доктор Ахтин

Оглавление

Я делал то, что должен был делать, но с каждым днем понимал, что все это всего лишь временное явление. Моё счастье и мой крест еще впереди. Жить с осознанием этого было для меня тем ежедневным ужасом, что заставлял меня вздрагивать ночью, просыпаясь.

Закончив с красным дипломом институт (мне вручили его, хотя я совсем не стремился к этому), я легко нашел работу в областной клинической больнице простым терапевтом в стационаре. И не понимая, что же я делаю, стал лечить людей, хотя они по-прежнему были для меня серой массой теней, находящихся в той или иной степени умирания. Утром я уходил на работу, а вечером возвращался, в выходные сидел дома, даже не пытаясь как-то сблизиться с окружающими меня людьми.

Я терпеливо ждал, зная, что все впереди.

Когда я увидел её в первый раз, то этот миг стал для меня как бы рубежом, разграничивающим прошлое и будущее на две неравные части, где настоящее, как яркое пятно на темно-красном фоне бытия.

Ей было плохо, организм истощен и измучен болезнью, но она улыбнулась мне так, что я усомнился тому, что видят мои глаза. В её глазах жила легкая грусть, но жалеть её было абсолютно невозможно. В четырехместной женской палате она сидела на своей кровати так, что казалось нелепым и абсурдным её нахождение здесь.

Я смотрел на неё, словно забыв свою роль: я — доктор, она — пациент. Она первая заговорила со мной, сказав, что день сегодня прекрасный. Я, проследив за её взглядом, тоже увидел яркий солнечный день за окном, и кивнул — да, день замечательный.

На этом наш первый разговор и закончился — меня позвали в процедурный кабинет, где стало плохо женщине. Может, тогда это было правильно. Я смог отвлечься и понять, что пришло моё время.

Я отошел в сторону, чтобы узреть истину.

Я словно проснулся, открыл глаза и увидел второго в своей жизни живого человека среди безликой массы теней. Первой была мама, и я помнил, что тогда не сделал того, что мог сделать. Второй была Она — та, что когда-то вела меня за руку во тьме зимней ночи.

И которая сейчас находилась в больничной палате.

12

Сегодня я выписываю домой женщину с холециститом. Сидя у компьютера, я набиваю в шаблон цифры анализов, вношу в выписной эпикриз результаты исследований и рекомендации по дальнейшему лечению. Но самые главные рекомендации я скажу ей на словах, — какие анализы она должна сдавать раз в год и что должна делать раз в месяц. Кровь на онкомаркеры раз в год, и ежемесячное самообследование молочных желез, которому я её научу. Будет ли она выполнять мои рекомендации? Ближайшие годы — да, а после — Бог ей судья. Я не могу и не хочу контролировать её жизнь.

Вместе с этой женщиной на выписку идет старушка. Я попрощаюсь с ней, чтобы больше никогда не увидеть, — следующие пять лет до самой смерти пиелонефрит её не будет беспокоить. Однажды она ляжет спать и больше не проснется, тихо уйдя из этого мира.

На освободившиеся койки уже сегодня поступят два новых пациента — и все пойдет по кругу. Уже скоро десять лет, как я занимаюсь лечением людей, и порой мне кажется, что этот бесконечный круговорот затягивает меня в тот бессмысленный омут бытия, где излечение, в принципе, невозможно, а смерть, как избавление, желанна.

Сейчас в палате остается оптимистка, которую я выпишу послезавтра. И девушка с беременностью. А точнее, уже без неё. Плод сегодня ночью отмер, и ночью у неё начнется кровотечение. Завтра с утра я приду на работу, а она уже будет переведена в гинекологию, поэтому, зная это, я готовлю переводной эпикриз, забивая в шаблон необходимые сведения.

Круговорот, из которого нет выхода, но зато есть множество входов. Прими решение, сделай шаг, и твое тело встанет у конвейера, а у сознания скоро созреет наивная мечта — найти выход.

У меня за спиной Лариса с Верой Александровной что-то живо обсуждают. Вера Александровна — тоже врач отделения, которая отдала медицине двадцать лет. Я поворачиваюсь и смотрю на неё — есть люди, которые наслаждаются тем местом у конвейера, которое они занимают. Им выход не нужен. Они счастливы тем, что имеют. Они полагают, что служат людям и отдают всего себя этому служению, но — такие люди просто приспособились к конкретной ситуации, и, найдя оправдание своему бездействию, медленно двигаются к своей смерти, в то время как лента конвейера движется мимо них.

— Вы, Миша, считаете, что я не права? — спрашивает Вера Александровна, и я понимаю, что не знаю, о чем конкретно они говорят.

— Извините, Вера Александровна, я отвлекся и не слышал, о чем вы говорили, — виновато говорю я.

У Веры Александровны на лице возникает гримаса, словно она хотела сказать, что вечно эти мужчины витают в облаках:

— Мы говорили об эвтаназии. Я считаю, что смертельно больной человек вправе решить для себя, уйти ему с помощью врачей или нет. А у врача должно быть право выполнить последнюю волю пациента. Вот. А Лариса Дмитриевна считает, что бывают такие случаи, когда неизлечимо больной человек выздоравливал, не смотря на прогнозы врачей.

— Да, мы считаем, что человек умрет, мы говорим ему об этом, порой даже говорим, сколько ему осталось жить, называя конкретные цифры. Пациент верит нам и принимает решение об уходе из жизни, но — если мы не правы, если мы ошиблись в диагнозе, — говорит Лариса, — то, в этом случае, эвтаназия будет убийством. То есть, я хочу сказать, что это мы, врачи, подталкиваем человека к тому или иному решению в отношении эвтаназии, но — мы не Боги! Мы можем ошибаться!

— Но — это казуистические случаи, — взмахнула руками Вера Александровна, — и как мы можем знать, когда человек выживет, а когда все равно умрет, даже не смотря на все наши усилия? Кстати, за рубежом в некоторых странах Европы уже практикуют возможность эвтаназии, и вполне успешно. Я читала недавно статью в газете.