Доктор Ахтин

Оглавление

Я сегодня сказал Марии, что я Бог. Я ведь никогда так не считал, и не считаю, однако, почему-то я так сказал.

Я думаю над этим. В словах, которые вырвались из меня непроизвольно, есть своя логика. Если я считаю, что Бог живет среди нас, то почему бы именно мне и не быть им? Помниться, некоторое время назад, я так и думал, но, встретив Богиню, понял, что такого не может быть — настоящий Бог смог бы сохранить ей жизнь.

Я не смог — а, значит, у меня нет никакой божественной сущности. Я — обычный человек, бредущий по своей дороге жизни в неизвестном направлении. Я кое-что могу, но этот дар дан мне случайно.

Я снова протягиваю руку и вытягиваю еще один лист бумаги. Беру карандаш в правую руку и снова рисую себя. Только так я могу визуализировать то, что думаю.

Первым делом, я рисую глаза.

Я вижу то, чего не видят обычные люди, — в других людях, в других местах и в другое время. Узрев беду, я могу от неё избавить, но не всех и не всегда. Если я Бог, то я не всемогущ?! Я вижу не все будущее, а только его обрывки, а, значит, я не провидец.

Нарисовав контур лица, я вижу на нем сострадание.

Я могу сострадать, но очень часто не хочу этого делать, потому что не вижу тех людей, кому я хотел бы сострадать. Если я Бог, то я не добр и не сострадателен к своим чадам?

Я рисую нахмуренный лоб, исчерченный морщинами, и тонкие губы, сжатые в немом укоре. Я знаком с несправедливостью и участь моя печальна, но — я могу избежать её, отойдя в сторону и не открывая своего лица. Именно так я и хочу сделать. Если я Бог, то я не собираюсь нести свой крест на вершину холма и умирать там под молчаливое одобрение мира.

Если я тот, кто — избран, то мне жаль человечество.

Я рисую густые волосы, которые обрамляют лицо, создавая тот лик, который я вижу в зеркале. Портрет закончен. Я смотрю на него и понимаю, что чего-то не хватает.

Я делаю несколько быстрых движений карандашом. Открытые ладони обеих рук, рядом с лицом, словно я поднял их вверх.

Да, именно так. Древнеегипетский знак «кА».

Мои руки — это мой дар и моё проклятье.

Я могу спасти, и я могу убить.

Глядя на рисунок, я, может быть, впервые в жизни думаю о своих способностях через призму осознания своей божественности.

Если я не Бог, то зачем мне этот дар?

Я откладываю рисунок в сторону и иду к окну. Фонарь, освещающий улицу под моим окном, дает достаточно света, чтобы я мог смотреть из темноты своей комнаты на людей, которые, как тени, скользят в заоконном пространстве.

Нужен ли я им? Или может им достаточно того Бога, которого предлагает церковь?

Я задаю себе вопросы, думая, как новый мессия, пришедший в этот мир. И эта роль мне постепенно начинает нравиться.

Что ж, если я Бог, то прими меня, человек, таким, какой я есть.

Или отвергни, бросив камень в моё ничем незащищенное тело.

30

В 302-ой палате тишина. Мужчины ушли на завтрак, оставив Шейкина одного. Я подхожу к нему и здороваюсь.

— Доброе утро, доктор, — отвечает пациент.

— Как вы? — спрашиваю я, хотя и так видно, что плохо. За прошедшую ночь жидкости в животе стало еще больше, и теперь больной походит на воздушный шарик, который вот-вот взлетит.

— Я всю ночь лежал и думал, — говорит Шейкин, — и умирать не хочу, и так жить, тоже не желаю. Если год назад у меня еще была надежда на то, что я поправлюсь, то теперь я точно знаю, что моё время подходит.

Он смотрит мне в глаза и трагическим голосом говорит:

— Как это страшно, Михаил Борисович!

— Страшно умирать? — уточняю я.

— Да. Я и уснуть ночью не могу, потому что боюсь, что не проснусь.

Я сажусь на край кровати Шейкина и, глядя в его влажные глаза, разделяя слова, спрашиваю:

— А что конкретно вас страшит — неизвестность по ту сторону бытия или то, что вы оставите этот мир?

Мужчина часто моргает, словно борется со слезами, и отвечает утвердительно на альтернативный вопрос:

— Именно так. Я не знаю, что там будет. Здесь меня уже ничего не держит, и я легко оставлю это, — он неопределенно машет рукой, — а вот что там. А что если церковь права и ад существует. Я ведь прожил жизнь так, что мое место только там.

— Я вам скажу по секрету, — говорю я шепотом, склонившись ближе к Шейкину, и пристально глядя в глаза, — нет никакого чистилища, выдумки все это. Там, по ту сторону, бескрайние Тростниковые Поля, в которых пребывают все, кто ушел отсюда. Они ни в чем не нуждаются, они не знают горя и печали, они счастливы настолько, насколько может быть счастлив человек, получивший абсолютно все, что желал в своей жизни. Они живут там припеваючи, пребывая в вечном покое, ничего не боясь и ни о чем не беспокоясь. Там — все просто и прекрасно.

Я отодвигаюсь от пациента и нормальным голосом заканчиваю:

— Страшно жить в этом мире, а уходить из него — это радость, потому что всех нас ждут счастливые Тростниковые Поля.

Я ухожу из палаты, оставив плачущего пациента в одиночестве.

В ординаторской Лариса, увидев меня, спрашивает:

— Михаил Борисович, вы не знаете, Вера Александровна пришла? Уже полдесятого, а её одежды и сумки нет.

Я, пожав плечами, мотаю головой:

— Я её сегодня еще не видел.

— Странно, она, как правило, не опаздывает.

Лариса уходит из ординаторской, а я думаю о женщине, которую сейчас реанимобиль везет к нам в больницу.

В 301-ой палате, куда я иду, новая пациентка. Поздоровавшись с женщинами, я сажусь на стул рядом с её кроватью. Больная Алтишевских, тридцать восемь лет.

Я просматриваю записи доктора в приемном отделении и спрашиваю: