Доктор Ахтин

Оглавление

После выписки я увез её к себе домой. И наступили те месяцы счастья, которые я сейчас вспоминаю с тоской. С утра я не мог уйти из дома, вечером спешил домой, проводя на работе необходимый минимум. Я практически не обращал внимания на больных, совершенно не используя свою силу для лечения, — мне казалось, что, истратив её на них, меньше останется для любимой.

Я не заметил, когда она перестала относиться ко мне, как к доктору. Просто в одну из ночей она пришла ко мне и осталась до утра. В ту ночь ничего не было — я согревал её своим телом, и, когда она уснула, слушал дыхание спящей женщины.

Я лечил её. Практически постоянно. Справившись с желудочно-кишечными расстройствами, я ждал значительного улучшения, — и оно было. Она стала хорошо кушать, окрепла телом и душой, но — пневмония с высокой температурой, сильным кашлем и кровавой мокротой свела на «нет» все мои усилия. Я использовал как свою силу, так и традиционные методы лечения, и через месяц избавил её от кашля. Чтобы через неделю увидеть белый налет на слизистой рта. Она снова не могла принимать пищу. И все вернулась на круги своя.

Именно тогда я перестал спать. Сначала спал, часто просыпаясь, и в тишине ночи прислушиваясь к её дыханию. А вскоре и совсем не мог уснуть — мне все время казалось, что я просплю тот момент, когда она перешагнет незримую границу, а я этого не замечу и ничего не смогу сделать.

Она быстро устала от этой бессмысленной борьбы. Я помню её глаза, когда она через три месяца в один из вечеров сказала:

— Отпусти меня.

Всего два слова, а жизнь вдруг остановилась, превратившись в смерть. И главное, я знал, что она права.

Я ничего не мог сделать.

Я оказался бессилен перед невидимыми глазом убийцами.

В последнюю ночь я просто плакал, глядя на дорогое мне лицо. Ближе к рассвету, когда она вздохнула в последний раз, я осознал свою беспомощность перед смертью, хотя еще совсем недавно считал себя почти всемогущим.

Я осознал свою убогость, хотя в былые времена иногда чувствовал себя Богом.

16

Когда я прихожу на работу, девушку с кровотечением уже перевели в гинекологию. Лариса, дежурившая этой ночью, рассказала, как ближе к утру её разбудила постовая медсестра, которая пошла в палаты с инъекциями и нашла девушку в луже крови.

— Представляете, — говорит она, эмоционально жестикулируя, — девица лежит, закатив глаза, лицо белое, сама вся в крови, постель в крови, а соседка по палате спит. Мы ей сразу капельницу с физраствором и вызвали гинеколога. И через пятнадцать минут она уже была у них. Кстати, я обещала, что вы, Михаил Борисович, отправите им переводной эпикриз.

— Да, конечно, — говорю я, подходя к своему компьютеру. Вписав причину и дату перевода в отделение гинекологии, распечатываю текст.

— Как, уже все? — удивилась Лариса.

Ничего не сказав, я ухожу из ординаторской.

По пути заглядываю в свои палаты — в 301 палате уже все убрали, и единственная пациентка сидела на кровати, как испуганный воробей. В 302 женщины готовились пойти на завтрак и, завидев меня, дружно поздоровались. В 303 один мужчина лежал на своей кровати, отвернувшись к стене, а остальные пациенты отсутствовали, что вполне нормально для этой мужской палаты.

Переводной эпикриз можно передать с медицинской сестрой, но я сам иду в гинекологическое отделение. Хочу посмотреть на девушку и лично отдать выписку лечащему доктору. Точнее, я хочу убедиться, что в её жизни ничего не изменилось. Заодно узнаю, как там беременная женщина с гломерулонефритом.

Иван Сергеевич, увидев меня, обрадовано говорит:

— Привет, Михаил Борисович. У девочки, которую ко мне ночью перевели, была замершая беременность.

— Да вы что? — как бы удивленно говорю я и, положив на стол выписку, добавляю, — здесь переводной эпикриз.

— Она знала о наличии беременности, но никому ничего не сказала. Мы её выскоблили и сейчас кровь капаем, — быстро проглядывая лист бумаги, говорит Иван Сергеевич.

— То есть, жить будет?

— Безусловно.

— Я зайду к ней, — говорю я и уже у двери спрашиваю, — как там беременная с гломерулонефритом?

— А знаете, Михаил Борисович, очень даже неплохо. Как вы и говорили, эритроциты в моче вернулись к допустимой норме, артериальное давление держит. Еще пару дней понаблюдаем и выпишем.

Я киваю, словно уверен, что именно так и должно быть.

Девушка лежит в палате интенсивной терапии. Лицо почти такое же белое, как подушка. Я заглядываю в провалившиеся глаза и — вижу радость. Её состояние нельзя назвать счастьем, но радость избавления от ненужной беременности присутствовала в сознании. Она пытается виновато улыбнуться мне, но возникшая гримаса на лице похожа на оскал выбеленного временем черепа.

— Извините, доктор, что не сказала вам о беременности, — тихо говорит она.

Я, пожав плечами, говорю:

— Даже если бы вы мне сказали, ничего бы не изменилось. Вы бы все равно избавились от ребенка.

Повернувшись, я выхожу из палаты.

Я не могу судить её. Она сама выбирает свой путь, и сама расплачивается за свои поступки. Она в любой момент может свернуть с выбранной дороги, и проторить новый путь через дебри своего сознания, и — это её выбор.

Я же могу только наблюдать.

В будущей жизни этой девушки ничего не изменилось. Она не захотела ничего менять. Она пыталась улыбнуться мне, она говорила слова извинения, хотя в её голове сформировался четкий образ — с довольной улыбкой она показывала мне торчащий средний палец. В некотором роде, она ненавидела меня так же, как своих родителей. И неважно почему — девушка играла по жизни, втайне проклиная всех, с кем сталкивалась. Это её образ жизни сейчас и на ближайшие два года.