ГЛАЗА ПРОПАСТИ

Оглавление

— О нет, мой друг! Ошибка совершена вами! И вы знаете это весьма! — он продолжал паскудно улыбаться, — За океаном хранится только сокращённая копия оперы отца Роджера.

Я только сейчас вспомнил, что он и тогда изъяснялся так же странно: не то чтобы старомодно (хотя в его речи постоянно проскальзывали литературные архаизмы), но как-то угловато, неуклюже.

— Первая рукопись была подробным компендиумом нескольких древних трудов, составленным Бэйконом. Таковые труды — давно уничтожены. И по этой причине, я всё ещё нуждаюсь в первой рукописи.

Нота бене: «всё ещё»…

— Чем же она отличается, эта первая рукопись… как я понимаю, вы имеете в виду «оригинал»… от Йельского манускрипта Войнича? — я продолжал тянуть время и притворяться полным идиотом, втайне надеясь, что хоть кто-нибудь зайдёт в магазин. Утро буднего дня в Мэйфер — не самое бойкое время для продажи старинных книг.

Наконец! Наконец он перестал улыбаться и вплотную протиснулся к моему столу. Вблизи он казался не просто бледным, а почти белым. Настолько, что его кожа потеряла смуглый оттенок и казалась зелёной.

— Я повторю себя снова, чтобы разбудить вашу память. Я хочу это знать. — прошипел он. — Я хочу видеть первую рукопись. Я обладаю информацией, что она найдена. И что она расшифрована.

— Расшифрована? — это было ошибкой, выдающей меня с головой. Я тут же поправился: — И кем же?

Я стал осторожно отодвигаться от стола вместе с креслом.

— Какое всё это имеет отношение к моему магазину?

— Нет, мой друг, — мне показалось, что его зрачки, сужаясь, медленно отделяются от глазниц с тем, чтобы впиться в мои глаза. — Это не имеет отношения к вашей лавке. Это имеет отношение к вам и вашим друзьям.

Теперь я окончательно убедился, что передо мной стоял ОН, такой же опасно непредсказуемый, как двадцать лет назад. Что все мои глубоко запрятанные страхи, ночные судороги, неожиданные истерики так и не подготовили меня к невыносимому бремени этой встречи. Это был ОН, кто бы он ни был тогда и кем бы он ни стал сейчас. Существо очень похожее на убитого пакистанского парня. И на сумасшедшую женщину. На грязного подростка…

В этот момент в магазин заглянул почтальон. Он даже не успел произнести свое обычное: «Доброе утро, приятель» (Алан был местным почтальоном последние лет десять), как зомби резко повернулся на звук и просто посмотрел на него.

Блаженство беспамятства… Он напомнил мне, что может сделать его взгляд.

Алан согнулся, схватился за сердце и с каким-то натужным хрипом, спиной открыв дверь, вывалился на улицу. Краем глаза я увидел его через витрину: он медленно заковылял прочь, по всей видимости забыв о моей почте. Да и о чём либо ещё.

Мне стало совсем плохо. Всё вокруг помутнело, смешалось в один бесцветный задний план — полки, книги, гравюры на стенах. Единственный чётко различимый объект в этом сумбуре был мой посетитель. Он снова смотрел на меня, и в глазах его я читал смерть.

Тогда я встал, шумно опрокинув кресло, потому что я не хотел сдохнуть сидя. Я не хотел, чтобы он разделался со мной вот так — возвышаясь надо мной, как победитель.

— Поздно! — я смотрел прямо в его неживые глаза, — Рукопись уничтожена. И вы это знаете. Так что, прекращайте эту комедию. Возвращайтесь туда, откуда пришли. Или вас уничтожат. Снова!

С этими словами я повернулся к нему спиной и на ватных ногах двинулся к камину. Каминные щипцы, которые я подхватил, весили фунтов пять. Это придало мне отчаянного, бесшабашного ухарства. Я даже нашёл в себе наглости закричать на него:

— Вон, или убью на месте как собаку!

Согласен, это было глупо. Бесполезно. И бессмысленно. Но я должен был хотя бы себе самому доказать, что я не самый последний и жалкий трус. Что во второй раз я смогу хотя бы выжать из себя крик или плюнуть в его очередное чужое лицо. Единственный и, скорее всего, последний раз в жизни.

Мой Немезис даже не пошевелился. Он смотрел на меня, уже не улыбаясь, не меняя положения, не двигая ни одним мёртвым мускулом чужого тела.

Пауза затягивалась. Я занёс над головой каминные щипцы.

— Ещё раз повторяю — убирайтесь отсюда. Иначе я вам голову разнесу!

Чудовище не обратило никакого внимания на мои жалкие угрозы. Оно всё так же, не мигая, смотрело на меня, но в то же время как бы отсутствовало, противостояло мне только своей физической оболочкой. Казалось, что оно было чем-то отвлечено от немедленной расправы со мной. Что оно выключилось или погрузилось в глубокую и озабоченную задумчивость.

Так мы и стояли. Я — с каминными щипцами над головой, от которых стала уставать моя нетренированная рука. Он — не сводя с меня взгляда и переваривая какую-то мыслительную жвачку.

Спустя бесконечность, он медленно поднял левую руку — я отметил нескоординированную механичность этого движения — и стал расстегивать рубашку. Сверху вниз. Я, загипнотизированный собственным бессилием, не в силах пошевелиться, следил за растущей синевой медленно обнажаемой трупной кожи. После третьей или четвертой пуговицы, бледная полоска сменилась толстым красным рубцом, перетянутым толстыми черными нитками. Когда он наконец полностью расстегнул рубашку и неуклюжим жестом распахнул её, я понял, что это за рубец.

Тело его жертвы было распорото от груди до низа живота (насколько низко — я не мог понять: рубец уходил ниже — под ношеные, грязные джинсы), а затем грубо зашито, так что кожа с обоих частей разреза была перехвачена нитками, образуя длинный выступ, некий хребет из красно-синей плоти, который продольно рассекал его тело. Этот хребет, этот кошмарный шов слегка поблескивал — на торчащих то тут, то там ломтях кожи медленно образовывались темные капли.