Принц шутов

Оглавление

14

— Просыпайся.

Не хочу.

— Проснись же!

На этот раз требование сопровождалось шлепком — но, возможно, так было и в первый раз.

Не дай боже, я все еще на этой гребаной горе!

В горло словно напихали ежевичных веток, грудь болела.

— Живо!

Я открыл один глаз. Солнце уже зашло, но на небе виднелись отсветы дня. С гор потянуло холодом. Черт! Я все еще в горах.

— Вашу ж мать!

Слова выскочили из меня тонкими щепками. Снорри опустил мою голову на мешок и отодвинулся.

— Что ты делаешь?

Нет ответа. Я сдался и позволил воздуху ворваться в мои легкие. Перед лицом возникла обугленная рука, и я заорал, отпрянул — и сообразил, что она, вообще-то, моя. Я сел и принялся снимать с ладони клочья почерневшей кожи, все еще сам себе не веря. Естественно, кожа была не моей, а того мертвяка, что пытался меня прикончить. Клочья кожи, то влажные, то сухие до хруста, падали среди камней, слишком тяжелые, чтобы их унес ветер. Воспоминания о нападении были столь же обрывочны и неприятны. Пытался заставить себя не думать об этом — не помогло. Я все еще видел, как из-под моей руки сочится свет, слепящий, не дающий тепла. Вот как оно горело и не давало жара, а?

— Что ты делаешь?

Может, Снорри удастся меня отвлечь. На этот раз я говорил громче, и он поднял глаза.

— Рану прочищаю. Эта хрень укусила меня.

Я видел следы зубов у него над бедром.

— Рана от меча посерьезнее будет.

Алая борозда пересекала пресс.

— Укусы — это грязные раны. Лучше быть проткнутым мечом, чем укушенным собакой.

Снорри снова сжал поврежденную плоть, и по ремню потекла кровь. Он поморщился, потянулся за флягой и полил рану.

— Да что такое вообще случилось?

Я не жаждал узнать, но язык мой придерживался другого мнения.

— Некромантия. — Снорри достал из заплечного мешка иголку с ниткой, которыми, должно быть, обзавелся в цирке. И то и другое было покрыто оранжевой пастой — должно быть, это языческий способ очистить рану от дурных соков. — Никаких нерожденных, но сильная некромантия, возвращающая еще совсем свежих мертвецов. — Еще стежок. У меня сердце в пятки ушло. — А некроманта здесь даже не было! — Он покачал головой, потом кивнул куда-то за спиной у меня. — Полагаю, наш друг знает больше.

— А, чтоб его!

Я повернул голову, и тут же вынужден был вспомнить, какая жуть творится у меня в горле, — словно стекла толченого наглотался. Я медленно развернул все тело, стараясь смотреть строго вперед, — и наконец увидел Мигана, чьи белесые глаза пялились на меня поверх кляпа из драной тряпки. Снорри связал его по рукам и ногам и посадил спиной к валуну. Слюна текла по щетине на подбородке, руки дрожали — то ли от страха, то ли от холода, то ли по обеим причинам сразу.

— И как ты собираешься его разговорить? — спросил я.

— Наверно, побью.

Снорри оторвался от шитья. Игла казалась абсурдно маленькой в его лапище — и в то же время больше и острее чего-либо, что я был готов протолкнуть сквозь собственную плоть.

Я потянул носом. Здесь воняло смертью, и даже ветер не мог очистить воздух в этом проклятом месте.

— Эдрис!

От воспоминания меня словно холодной водой окатило. Я потянулся за мечом — и не нашел его.

— Ушел. — В голосе Снорри чувствовалось легкое разочарование. — Тела, которые мы сбросили вниз, снова поднялись и распугали его ребят. Я сам видел.

— Черт! Мало нам этих мертвяков!

Лучше уж Эдрис, чем ухмыляющиеся трупы, отказывающиеся лежать смирно и испытывающие нездоровую склонность к удушению меня.

Снорри кивнул, наклонил голову, чтобы перекусить нитку, и сплюнул.

— Они не умеют лазать по горам. И при жизни-то не особо в этом блистали. А?

Он помотал головой.

Я не испытывал большого желания смотреть вниз и любоваться на их лица, уставившиеся на меня, на ободранные пальцы, цепляющиеся за скалы, соскальзывающие и снова цепляющиеся. Я помнил, как эти глаза глядели на меня, а руки душили. Едва не стошнило при одной мысли об этом. Из глаз мертвяков на меня смотрело что-то другое, куда хуже того, что смотрело из них все предыдущие годы.

Миган изрядно напугал меня еще в таверне, когда разглядывал меня, словно насекомое, у которого он с удовольствием пообрывал бы лапки, но, на горе, как раз он-то и оказался наименее страшным.

— Ну побьешь — и он опять вырубится. Ты, надо полагать, можешь из быка дух вышибить.

— Не надо бы его убивать, — сказал Снорри. — Кто знает, что из этого выйдет?

— Я знаю. — Я уперся лбом в ладонь, напоминая себе, насколько Снорри крупнее и сильнее меня. — И вот он теперь — тоже. Что отнюдь не радует.

— Ох! — Снорри сделал еще один стежок, сшивая рану на животе. — Прости.

— Так вот, предлагаю снять с него сапоги и разжечь костерок у него под ногами. Он понимает, что сможет убраться отсюда, только если не утратит способность ходить, — ну, и это быстро развяжет ему язык.

— Оглядись. — Снорри указал ножом, который использовал, чтобы обрезать повязку. — Нет деревьев. Вообще. Какой тут костер? — Он нахмурился. — Последний труп, который я сбросил… у него обгорели руки. Как ты это сделал?

Он прищурился, разглядывая мои руки, все еще черные.

— Это был не я. — Звучало почти правдоподобно. Это в самом деле не мог быть я. — Не знаю.

Снорри пожал плечами.

— Успокойся. Я тебе не инквизитор из Рима. Просто подумал, что это могло бы помочь разговорить пучеглазика.

Он показал ножом на Мигана.

Я задумчиво рассматривал свои руки. Часто говорят, что из трусов получаются лучшие мастера пыточных дел. У трусов развито воображение, которое терзает их худшими из кошмаров, всеми ужасами, что могут с ними приключиться. Это может пригодиться, когда возникнет необходимость помучить кого-то другого. А главное — они понимают страхи своей жертвы лучше, чем она сама.