Наследники Скорби (СИ)

Оглавление

105

А, может, так оно случилось еще и потому, что Сила — не колодец бездонный, нельзя ее черпать без удержу. Уже сутки тому Ивор почувствовал — не так живо она ему отзывается. Устал. Да ведь людям не объяснишь. Люди спасения чают. Или хоть облегчения. Как откажешь?

Вот только выходило — что бы он ни пробовал, помочь не удавалось. А самое страшное, когда на постой у Вадимичей останавливались и подумать не могли, что приманили с собой этакую беду.

Ивор побрел следом за Дабором в гостиный дом, про себя отмечая, что мужчина ступает тяжело и пошатывается. Видать, занемог. Страшно это. Страшно — быть еще живым, но все одно, что мертвым. Страшно глядеть на умирающих и знать, что скоро сам будешь так же лежать, мечась на лавке, раздирая руками гниющую плоть.

А Нежа? Красавица. Жить бы да жить еще. Ясноокая, отрада для сердца. К жениху ехала… Ладная девка — кровь с молоком. Все гоняла черпаком от котла особо ретивых молодцев, тянувшихся раньше времени к каше. А на последнем постое подобрала облезлую больную кошку. Все ходила с ней к обережнику, мол, полечи. Он лечил. Жалко было и животину, и девку, которая по хвостатой убивалась, словно по человеку. Однако кошка сгибла. Нежа поплакала, но потом стало не до тоски. Взялись болеть люди. Один, другой, а затем и хохотушку-девку сломила болезнь. Эх, Нежа, Нежа… Брат и отец два дня назад к Хранителями отошли, а теперь и сама.

Ивор сел за стол и тукнулся лбом в скрещенные руки. Кто-то положил перед обережником скудную трапезу — половинку луковицы и ломоть зачерствевшего хлеба.

Люди… люди… в беде и скорби всяк по-разному себя ведет. Кому мужества хватает с запасом, а кого страх гнет и ломает. Пару дней назад убежали в полночи Горазд и Милко. Побоялись сгибнуть от заразы. Их-то при обозе не держали родовичи. А Ивор теперь ломал голову — если те двое дойдут до деревни какой, да там расхвораются?

Скорее бы прислали Осененного кого на подмогу.

Теперь вот еще двое заболели и скоро новых добавится. Здоровых-то, почитай и не осталось. Слегла вся весь, окромя семерых мужчин. Да и то у троих вид уже был плох, небось, к вечеру в жару полыхать будут.

Обережник не стал есть. Рядом на лавках метались в полубреду Радислав и Молчан. Не до трапез. Откинув с одного из захворавших покрывало, колдун горько вздохнул — как быстро в этот раз пятна красные по телу пошли… К ночи уже вздуются гнойниками.

Черный мор.

Пошарив в суме, Ивор вытащил кувшинец с отваром, сбивающим жар. По очереди, поддерживая мужиков за головы, подносил к потрескавшимся губам глиняный сосуд, да пускал с рук тоненькие ручейки Дара. Знал что без толку, что не поможет им, но надеялся хотя бы облегчить страдания.

— Что делать-то будем? — спросил Дабор.

И по голосу было понятно, что ответа он не ждал.

***

— Девятильника, почитай, совсем не осталось, чистотела тоже… мать-и-мачеха еще три дня назад закончилась, — знахарка Чубара едва шептала. — Липовый цвет, малина, спорыш, серпик — еще есть, но тоже — слезы…

Сама бабка уже отходила. По всему было видно — едва ли протянет до утра.

Насельник Цитадели, привалившись к чуть теплой печке, устало прикрыл глаза. Вчера отчитывал пятерых. Позавчера семерых. Нынче еще больше кончатся… Здоровых не осталось, и что делать — он не знал. Молиться Хранителям? Впусте. Глухи они к мольбам.

Только Ивора все не брала болезнь. Может, оттого, что Дар в нем теплился, а, может, просто… повезло. И он ходил от дома к дому, варил из остатков трав все новые и новые снадобья, не надеясь уже спасти, а просто из одного упрямства и совести…

— Спи, мать, спи. — Колдун погладил морщинистую руку знахарки. — Отдыхай. Придумаю что-нибудь.

А в голове крутилось. Серпик, спорыш, липовый цвет… если добавить к ним кору дуба и обтирать больных… Всех и рук не хватит, но хоть детей! Вот только нет у Чубары коры.

Ивор, превозмогая себя, поднялся с лавки. Накинул плащ и вышел в промозглый вечер. Оказавшись на крыльце, мужчина жадно втянул влажный воздух. Рассудок мутился от усталости. Но надо, надо идти.

В темноте леса все безлистные деревья казались одинаковыми. Обережник, как пес нюхал стволы, царапая их ножом. Ну вот, вроде дуб… Слава Хранителям, нашел! Огонек Дара едва теплился на кончиках пальцев. Думать о том, что этот огонек может погаснуть вовсе, было страшно.

Вернувшись в избу знахарки, колдун начал кое-как крошить кору ножом. Усталость отзывалась дрожью в коленях, и Ивор подумал, будто и сам поддался недугу. Даже промелькнуло в голове, мол, вот и все… и ни страха, ни тоски. Лишь облегчение.

Бросая в горшок травы и ссыпая измельченную кору, обережник с удивлением почувствовал, что указательный палец левой руки дергает и саднит. Пригляделся — порез. Сам себя полоснул и не заметил. Да и тело, видать, изнемогло так, что уже и на боль отзывалось неохотно.

Оставив отвар упревать, колдун повалился на лавку и заснул. Когда через оборот очнулся, настой уже истомился и был готов. А Чубара лежала мертвая.

…Через пару суток двое ребятишек, которых обережник пользовал примочками и питьем, пошли на поправку. А с ними и мать. Кожная ржа стала проходить и, хотя свищи еще гноились, было видно — малые подались в жилу. Недавние язвы медленно и неохотно, но затягивались тонкой розовой кожицей.

Прочих же смерть все косила… Колдун метался от избы к избе. Силы таяли. А он все не мог понять, отчего тот самый отвар, который помог детям, не давал облегчения остальным?