Лавина

Оглавление

153

А потом Фидо замечает, что плохие чужаки за кем-то гонятся. По ее голосу он слышит, по тому, как она двигается, он видит, что они делают ей больно.

Плохие чужаки делают больно доброй девочке, которая его любит!

Фидо сердит куда больше, чем когда-либо был в своей жизни, еще больше, чем когда плохой человек выстрелил в него и сделал ему больно.

Его работа — не пускать в свой двор плохих чужаков. Ничего другого он не умеет.

Но еще важнее защитить добрую девочку, которая его любит. Важнее всего на свете. Ничто его не остановит. Даже забор.

Забор очень высокий. Но он помнит: было время, давным-давно, когда он прыгал через то, что было выше его головы.

Фидо вылезает из своего собачьего домика, подбирает длинные ноги и прыгает через забор, не успев даже вспомнить, что не может через него перепрыгнуть. Противоречие до него, впрочем, не доходит; поскольку он собака, самоанализ — не самая сильная его сторона.

Лай переходит в другое далекое-далекое место. Все хорошие собачки, которые живут в этом далеком месте, предупреждают друг друга: надо следить за плохими чужаками и девочкой, которая любит Фидо, потому что они туда едут. Фидо вдруг видит это место: оно большое, широкое и открытое, как поле, где бегают за палкой. И там много больших летающих штук. А по краю — несколько дворов, где живут хорошие собачки.

Фидо слышит, как хорошие собачки лают в ответ. Теперь он знает, где они. Далеко. Но туда можно попасть по улицам. Фидо знает много разных улиц. Он просто бежит по улицам, и знает, куда они ведут и где он сам.

Поначалу B-782 оставляет за собой только танцующий хвост искр посреди франшизного гетто. Но как только он выбирается на длинный прямой отрезок трассы, он оставляет по себе другие улики: накипь рассыпавшегося бронированного стекла, разлетающегося двумя параллельными лопастями на всех четырех полосах трассы, когда вылетают из рам боковые и лобовые стекла машин, расходясь, точно волны в кильватере скоростного гоночного катера.

Один из законов доброжелательной политики мистера Ли заключается в том, что все Крысопсы запрограммированы так, чтобы никогда не нарушать звуковой барьер в населенных областях. Но Фидо слишком спешит, чтобы думать о доброжелательной политике.

Псам под хвост звуковой барьер. Да будет шум.

66

— Ворон, — говорит Хиро, — прежде чем тебя убить, позволь, я расскажу тебе сказку.

— Я слушаю, — отвечает Ворон. — Путь неблизкий.

Во все транспортные средства Метавселенной встроены мобильники. Хиро просто позвонил домой Библиотекарю, чтобы тот разыскал ему номер Ворона. Они все так же несутся друг за другом по черной поверхности воображаемой планеты, хотя Хиро метр за метром нагоняет Ворона.

— Мой отец был в армии во Вторую мировую. Солгал о своем возрасте, чтобы завербоваться. И его отправили прохлаждаться в Тихом океане. Долго ли, коротко ли — его захватили в плен японцы.

— И что?

— И отвезли его к себе в Японию. Отправили в лагерь для военнопленных. Там было полно американцев, а еще несколько англичан и несколько китайцев. И пара типов, чью национальность никто не мог определить. Внешне они походили на индейцев. Немного знали по-английски. Но по-русски они говорили намного лучше.

— Это были алеуты, — говорит Ворон. — Американские граждане. Никто о них никогда не слышал. Большинство людей даже не знает, что японцы во время войны захватили кусок американской территории — несколько островов на краю Алеутского архипелага. Островов, населенных моим народом. Они захватили двух самых важных алеутов и отправили их в тюремные лагеря в Японии. Один из них был мэром Атту, самым главным человеком в гражданской администрации. А второй для нас был еще важнее. Он был главным гарпунщиком алеутского народа.

— Мэр заболел и умер, — продолжает Хиро. — У него не было иммунитета. Но гарпунщик оказался крепким сукиным сыном. Несколько раз он болел, но все же выжил. Ходил работать на поля с остальными заключенными, растил продовольствие для войны. Работал на кухне, готовил похлебку для заключенных и охраны. Но держался особняком. Все его избегали, потому что от него жутко пахло. От его койки воняло на весь барак.

— Он варил китовую отраву из грибов и других веществ, которые находил в полях и прятал в одежде, — отзывается Ворон.

— Кроме того, все на него злились за то, что он однажды разбил окно в бараке и все заключенные мерзли до конца зимы. Как бы то ни было, однажды после ленча все охранники страшно заболели.

— Китовая отрава в рыбной похлебке, — поясняет Ворон.

— Пленников уже вывели работать на поля, и когда охранники начали заболевать, то погнали всех назад в бараки, поскольку не могли за ними присматривать, корчась от желудочных колик. Это случилось под самый конец войны, и пополнение найти было непросто. Мой отец шел последним в цепочке пленников. А алеут шел прямо перед ним.

— И когда пленники переходили через ирригационную канаву, — берет слово Ворон, — алеут нырнул в воду и исчез.

— Мой отец не знал, что ему делать, — говорит Хиро, — пока не услышал хрюканье замыкавшего цепь охранника. Повернувшись, он увидел, что охранник насажен на бамбуковое копье, которое только что вылетело из ниоткуда. И он все еще не видел алеута. Потом упал еще один охранник с перерезанным горлом, и тут мой отец увидел алеута: тот замахивался, чтобы метнуть копье, сразившее еще одного охранника.

— Он вырезал гарпуны и прятал их под водой в ирригационных канавах, — поясняет Ворон.

— Тут мой отец понял, — продолжает Хиро, — что он обречен. Ведь что бы он ни сказал потом, охранники все равно ему не поверят, решат, будто они с алеутом совместно спланировали побег, и тогда принесут меч и отрубят ему голову. Поэтому, решив, почему бы не прикончить пару врагов прежде, чем они прикончат его, он забрал пистолет у первого поверженного охранника и сам тоже спрятался в канаве, откуда застрелил еще пару охранников, явившихся узнать, что тут за шум.