Монреальский синдром

Оглавление

106

Серые сестры… Только этого названия хватило, чтобы у Люси забегали по коже мурашки. Она сразу представила себе словно высеченные из камня лица, тусклые глаза цвета ртути.

— А вы могли бы дать мне список сестер, еще живущих там, в крыле В?

Люси вспомнила о сестре Марии Голгофской. Ришо нахмурила брови.

— Думаю, это возможно. Да.

— И еще объясните мне, что означали ваши слова: «Это был достаточно мрачный период, и все здесь стараются о нем забыть». Я хотела бы знать, о чем идет речь, совершенно точно.

Хранительница на несколько секунд застыла, потом положила на стол тяжелую связку ключей и обвела взглядом бумажные башни.

— Речь идет о тысячах детей, мадемуазель. О целом поколении, которое в детстве пытали, мучили, приносили в жертву и следы которого можно найти только тут, в этой комнате. Этих людей называют сиротами Дюплесси.

Она направилась к двери.

— Сейчас принесу список, о котором вы говорили.

45

По парижскому времени — час ночи. Чуть пораньше Шарко получил электронной почтой список людей, присутствовавших в 1994 году в Каире на ежегодной встрече представителей организаций — членов Глобальной сети безопасных инъекций (ГСБИ).

Комиссар распечатал документ и сел с ним за кухонный стол, освещенный слабой лампочкой. Поглядев на окна его квартиры снаружи, всякий подумал бы, что полицейский крепко спит.

Судя по информации из Министерства здравоохранения, конгресс проходил в египетской столице с 7 по 14 марта 1994 года. Тщательно отобранных участников доставляли сюда к началу совещания и увозили по окончании работы на специально зафрахтованных правительством Египта самолетах. Не совсем так, как у дипломатов, но очень похоже.

Странное, тревожное совпадение: все три убийства были совершены между 10 и 12 марта, то есть в самый разгар работы конгресса. Едва началось расследование, сразу стало ясно, что один из убийц неплохо разбирался в медицине. Кетамин, срезанные верхушки черепов, изъятые глазные яблоки… Проблема со списком заключалась в том, что двести семнадцать прибывших тогда в Египет французов — тех, кто входил в ассоциации, занимавшиеся гуманитарной помощью, можно, пожалуй, исключить, это совсем другое дело, — так вот, проблема заключалась в том, что все двести семнадцать французов разбирались в медицине более чем неплохо. Нейрохирурги, профессора-психиатры, студенты медицинских факультетов, ученые и руководство НЦНИ, биологи… И жили тогда эти специалисты главным образом в Париже и его окрестностях. Сливки французской науки. Вроде бы личности безупречные во всех отношениях, не подкопаешься.

Стало быть, ему надо изучить во всех подробностях двести семнадцать жизней — ста шестнадцати мужчин и ста одной женщины, иначе никак не подтвердишь (или не опровергнешь) гипотезу по делу пятнадцатилетней давности.

К тому времени, как Шарко взял в руки распечатки, он уже был уверен, что кто-то из этого списка, зная о феномене коллективной истерии, поразившей Египет в 1993-м, скорее всего, прибыл годом позже на Каирский конгресс с единственной целью: убить трех ни в чем не повинных девушек, чтобы изъять у них для исследования мозг и глаза. И по мере того как он перебирал страничку за страничкой, уверенность только крепла.

Имя одного или обоих убийц должно фигурировать в этом списке.

Ночь длилась и длилась, терзавшие его вопросы не отступали, Эжени исчезала и появлялась, в квартире постоянно нарастало напряжение — и все это мешало сосредоточиться на листках. Ему казалось, что голова вот-вот взорвется.

Шарко вздохнул. Глядя в никуда, допил чай с мятой. Армия, медицина, кино, вся эта история с синдромом Е… Полицейский аналитик понимал, что дело на этот раз имеет очень мало общего с привычной, классической охотой на зверя. Что-то в нем есть такое чудовищное, какого ему сроду не доводилось переживать.

Пусть даже не хватило бы пальцев на обеих руках, чтобы сосчитать, со сколькими ужасами ему довелось столкнуться за время работы.

Все было спокойно, тем не менее Шарко оставался настороже, и не зря: посреди ночи он внезапно почувствовал опасность. Что-то происходило на площадке, за дверью в его квартиру.

Тихий-тихий шум, вернее, металлический скрежет нарушил тишину коридора.

Комиссар мгновенно нажал выключатель настольной лампы и схватился за оружие.

Они пришли. Они были здесь.

Шарко заметил, что из-под двери на секунду просочился слабый свет, потом снова угас.

Стиснув зубы, он встал и на ощупь двинулся в направлении гостиной.

Линолеум с той стороны двери начал тихонько поскрипывать. Шарко в кромешной тьме нащупал край дивана и сел, вслепую куда-то нацелившись. Он мог бы напасть неожиданно, застать их врасплох, но он же не знал, сколько их. Знал только одно: эти люди редко ходят поодиночке.

Крытый линолеумом пол в коридоре продолжал поскрипывать, потом все умолкло. Так. Они у квартиры. Руки Шарко, сжимавшие пистолет, взмокли. Вдруг ему вспомнились фотографии убитого старика-реставратора: выпотрошенное, набитое пленкой и повешенное тело… Незавидная судьба.

Ручка очень медленно повернулась, потом так же медленно встала на место. Шарко ждал, что сейчас, вот сейчас они взломают дверь, проникнут в его квартиру, вооруженные пистолетами с глушителями или ножами…

Время тянулось, тянулось… бесконечно.

Внезапно под дверью послышался шорох, после чего поскрипывание линолеума возобновилось — и начало равномерно удаляться.

Шарко бросился к двери, резким движением отпер оба замка и через секунду, держа наготове оружие, был уже в коридоре. Ударил кулаком по выключателю, выскочил на лестничную клетку. Внизу хлопнула входная дверь. Почти не дыша, он слетел вниз по лестнице, проскочил вестибюль — и вот он уже на улице. Длинный ряд бледно светивших фонарей уходил вдаль. Справа, слева — ни души. Только шелест листьев на ветру — тихое дыхание ночи.