Монреальский синдром

Оглавление

133

— А чего вы от меня хотите? Я — «пациент зеро», я была им всю жизнь и остаюсь им. Синдром Е хлынул из моего черепа в тот памятный летний день пятьдесят четвертого года, безвозвратно изменив самую структуру моего мозга. Крошечной его доли, но этого достаточно. Готовность к насилию стала частью меня, а то, в чем насилие проявляется, не всегда… не всегда уж очень рационально. Поверьте: если бы я могла извлечь и проанализировать собственный мозг, я бы это сделала. Клянусь, сделала бы.

— Вы… вы сумасшедшая.

Санате, поджав губы, покачала головой:

— Всего этого не должно было случиться. Мы хотели просто-напросто изъять из обращения, забрать себе копии фильма, которые Жак Лакомб ухитрился разослать чуть не по всему миру. И нам это удалось, да, удалось, мы разыскали большую часть, даже до Америки добрались, и все было бы хорошо, если бы… Если бы не эта чертова бобина, отправленная из Канады в Бельгию. Вот надо же было… надо же было Шпильману сунуть нос в наши дела! Есть такие люди, настоящие параноики, помешанные на заговорах и секретных службах, именно они нас больше всего и пугают. Потому что стоит где-то соскочить какой-то гайке, они это чуют и немедленно реагируют. Ей-богу, у них есть шестое чувство. Возможно, этот Шпильман видел фильмы ЦРУ, ставшие доступными после статьи в «Нью-Йорк таймс». Когда он раздобыл, одному господу ведомо какими способами, эту бобину и просмотрел пленку, он сразу заметил в правом верхнем углу кадра белый кружок. Фирменный знак Лакомба… И сразу понял, что ему в руки попал, скорее всего, еще один из фильмов ЦРУ, ускользнувший от экспертов при расследовании. Ну и стал копать. Стал разбирать фильм по косточкам. И увидел там мое лицо… мое лицо в детстве…

Шарко, который стоял рядом с Люси, прервал монолог:

— Вы все время говорите «мы», «нам»… «Мы хотели изъять из обращения копии…», «нам это удалось…». Кто это — «мы»? Французские секретные службы? Армия?

Она поколебалась, но в конце концов ответила:

— Люди. Те самые люди — а их много, — которые каждый день трудятся над тем, чтобы защитить нашу страну. Только не смешивайте нас с этими подонками, с этим жульем, наводняющим улицы ваших городов. Мы — ученые, мыслители, руководители, принимающие решения, и мы делаем все, чтобы обеспечить миру прогресс. А прогресс требует жертв — независимо от того, каковы эти жертвы. Так было всегда, ну и зачем же менять установленный порядок?

Люси уже не могла устоять на месте, у нее внутри все кипело от размеренных речей этой психопатки, от ее спокойствия, от ее хорошо поставленного голоса.

— Такие жертвы, как несчастные египетские девочки? Они были еще совсем детьми! Их-то за что?

Колин Санате сцепила зубы, сдерживая желание ответить, но молчать все-таки не смогла: раз уж начала оправдываться, надо продолжать.

— Отец умер за два года до геноцида в Бирме. Он всю жизнь отслеживал проявления синдрома Е, доказательства его существования. Он никогда не проводил полевых испытаний, потому что прекрасно знал: все это можно создать и исследовать в лаборатории. Сначала он меня просто использовал, потом втянул в свою работу, сформировал как ученого, практически обусловил то, что я продолжила его поиски, пошла по его стопам. Я училась на медицинском, занималась научной работой, специализировалась в нейробиологии. Меня никто не спрашивал, меня в это… втравили. Я выросла среди военных, среди людей с суровыми лицами, в домах без окон, и стала сама отслеживать этот пресловутый синдром, только уже в полевых условиях.

— Вас туда посылали? В те страны, где имел место геноцид?

— Да. С легионерами, с гуманитарной помощью, с врачами из Красного Креста. Мы собирали трупы, укладывали их в штабеля десятками, пока не начали гнить. А я пользовалась случаем, чтобы изучить их мозг — официальная аккредитация давала на это право.

— И в Египте? Там тоже официальная аккредитация позволяла вскрывать черепа?

— Феномен коллективной истерии с проявлениями особой жестокости — штука такая редкая, такая случайная, что почти невозможно всерьез изучать его. Ну и когда я узнала, что Египет накрыла волна массовой истерии и что девочки, затронутые ею, так и остались агрессивными, я ни минуты не колебалась. Отправилась туда, в Каир, на конгресс участников Глобальной сети безопасных инъекций. И разыскала девушек.

— И убили их. И искалечили. Там-то вы действовали в одиночку, никто вам ничего не приказывал. Более того — не разрешал.

Она ответила холодно, без малейшего признака сочувствия к своим жертвам:

— Существовал только один способ подтвердить наличие синдрома Е — вскрыть череп и, порывшись в мозгу, добраться до миндалины, которая при такой симптоматике должна быть атрофирована. В то время не было таких мощных сканеров, какими вооружены медики сейчас. Я извлекла у каждой из девушек мозг, отделила нужную мне часть и привезла эти три фрагмента в своем чемодане. Немножко формалина, небольшие емкости, мой багаж не досматривали — а если бы даже и досмотрели, что с того? Я занимаюсь наукой, я приехала на конгресс, я была в составе делегации… Что же касается увечий… — Она поиграла желваками. — Что касается увечий — так получилось. Вы бы, наверное, назвали это неосознанными стремлениями, садизмом, и были бы, наверное, правы… Наш разум открыл еще далеко не все свои тайны. И ваш старик-реставратор, к несчастью, за это поплатился. Я хотела вам показать, что на этот раз вы имеете дело не с теми… мелкими правонарушителями, с какими сталкиваетесь каждый день. Что тут все по-другому. Кажется, мне это удалось?