В чужом ряду. Первый этап. Чертова дюжина

Оглавление

Выстроенная в шеренгу команда держала руки под козырек. В сенях кокон скинул с плеч тулуп и превратился в нечто необычное и очень изящное: высокую, стройную брюнетку, волосы убраны в пучок, кожаная куртка, ремень с кобурой, кожаные галифе, через плечо небрежно перекинут кашемировый шарф. Команда вернулась в избу, двери захлопнулись. Минуту пробыли на крыльце, а гимнастерки успели задубеть.

Лейтенант встал перед кожаной дамой по стойке смирно и осипшим голосом попытался отчитаться, но переливающаяся на свету, словно сизое крыло ворона, кожаная рука отмахнулась:

— Молчи, Пинчук. Почему норму не выполняешь?

— Вырубаем последний пласт, товарищ Мазарук. Глубже и дальше идти нельзя. Порода осыпается, подпорки уже не спасают, семерых придавило. У меня инструментов вдвое больше, чем людей, а год назад за каждое кайло дрались.

— Сколько стоит сто граммов золота, Пинчук?

— Не могу знать, товарищ Мазарук.

— Полторы тысячи американских долларов, лейтенант. Запомни эту цифру. Сколько стоит жизнь заключенного, лейтенант?

— Два рубля пятьдесят копеек в сутки.

— На этом считаю вопрос закрытым. Долби, Пинчук. Дальше и глубже долби. Стране нужно золото, а врагов народа на твой век хватит. На днях придет пополнение с Догучанского леспромхоза, вольфрамового рудника и с Кацугана, будет кому кирки и лопаты вручать, но промывочные машины останавливаться не должны ни на минуту, головой отвечаешь. Показывай помещения.

Кабинеты не понравились Елизавете Степановне — слишком маленькие, ее устроил актовый зал. В коридор вынесли все стулья, оставили только стол у окна, напротив входной двери. Размеры опустевшего помещения были внушительными.

Мазарук протянула начальнику лагеря листок.

— Кто из этих жив? Он просмотрел список.

— Эти двенадцать номеров — примечательная публика. По какому принципу вы их отбирали, Елизавета Степановна?

— Не твоего ума дело. Все живы?

— Одного завалило, другому гвоздем глотку пропороли, третий в бега пустился, нашли заледенелый труп в трех километрах. Далеко ушел, да еще после смены. Но, в общем, живые есть. Большинство.

— Будешь заводить по одному. Держи их возле дверей, близко ко мне не подпускай. Вшивых и больных из списка вычеркни, оставь самых выносливых.

— Таковых только двое.

— Веди обоих.

В дверях встали два автоматчика. Лиза подошла к украшенному морозным узором окну и длинным ногтем соскребла снег со стекла, на царапине тут же образовался новый узор. Она достала из кармана тяжелый золотой портсигар с дарственной гравировкой некоему комдиву Мухотину за проявленную храбрость й героизм в боях от патриотов Испании и извлекла папиросу. Была у Лизы такая мыслишка — найти комдива Мухотина и вернуть ему портсигар, но не случилось. По ошибке генерал попал в сучий лагерь и тут же был проигран в карты. Так закончилась славная жизнь героя, ее оборвал ржавый строительный гвоздь, который вонзила в сердце рука блатаря.

Гравированных безделушек в руки императрицы попадало немало. Они исчислялись тысячами за шесть-семь этапов в период навигации. Немало их она вернула владельцам, но не всегда это приносило радость людям. Из-за побрякушек люди погибали от рук паханов. И Лиза прекратила эту практику.

Выкурив одну папиросу, она взялась за другую. Наконец-то зеков привели. Остриженные, небритые головы напоминали выкопанные на кладбище черепа, обтянутые серой кожей. Оба рослые, в телогрейках и кирзовых ботинках, обмотанных тряпьем, с глазами загнанных в клетки волков. Похоже, они умели за себя постоять, но различить их трудно, все зеки будто одним куском угля нарисованы.

Лейтенант придержал их у дверей. Стоя против света, они могли видеть только черный силуэт, удаленный метров на восемь, однако собачий нюх кобелей позволил распознать в статуэтке женщину.

— Кто из вас Чалый? — колокольчиком прозвенел женский голос.

— Я, если память не изменяет, — пробасил тот, что стоял справа.

— А ты, стало быть, Митрохин.

— Он самый, барышня.

— Один из вас должен сдохнуть. Кто — решите сами. Сейчас каждому дадут по листку бумаги и карандашу. Чалый напишет донос на Митрохина, а Митрохин — на Чалого. Кто из вас будет убедительнее, тот и живым останется. Что писать, сами знаете. Готовы?

Чалый усмехнулся, Митрохин прищурился. Странно. Для доходяг уход из жизни — избавление от агонии, а этих Колыма не сломала. Каждый по шесть лет протянул с местной пропиской и еще столько же кайлом помашет. Им есть что терять, если они жизнь за падло не держат.

— На понт берешь, подруга? — подал голос Митрохин и тут же получил удар прикладом в спину.

— А ты проверь, — спокойно ответила женщина. Митрохин смачно выругался. Чалый продолжал молча усмехаться.

— Даю вам десять минут. Сами писать не станете, на вас другие напишут, тогда обоих поставлю к стенке. Время пошло.

— Ладно, царица, давай бумагу, — хмуро прорычал Митрохин.

— Отведите его в соседнюю комнату.

Митрохина вывели в коридор. Чалый не двинулся с места.

— Ну а ты?

— Так я же безграмотный, гражданка начальник.

— Врешь, Родион Платоныч. С образованием у тебя все в порядке, пограмотней Митрохина будешь.

— Так грамоту кайлом вырубили. Номер свой еще могу накарябать на жестяной табличке, а имя… На что оно вам, коли к стенке решили ставить.

— Писать будешь?

— Стреляй, гражданочка. Наган осечек не дает?

— От пули не увернешься.

— Было время, уворачивался, теперь смысла не вижу.

— Выведи его, лейтенант.

Чалого вытолкали в коридор.

Лиза села за стол и вновь закурила. Историю каждого зека из списка, составленного самолично, она знала, как святцы. Из двоих, доставленных на допрос, Лиза отдавала предпочтение Митрохину, но при личном знакомстве ее мнение изменилось. Тысячи карточек перелопатила, с Харитоном советовалась — муж хорошо разбирался в людях, а она с трудом преодолевала неприязнь к врагам народа, ворам, фраерам, мужикам, интеллигентам и бандитам. Все они сволочи. За здорово живешь в лагеря не шлют. За кусок хлеба придушат, продадут, за новые портянки удавят. Зверье! Челданов смотрел на мир иначе, но жену не пытался перевоспитывать. Юная комсомолочка из обеспеченной профессорской семьи, избалованная походами в музеи, увлеченная Римской историей, поклонница Александра Македонского и Юлия Цезаря, обожающая сильные мраморные торсы Микеланджело, не терпящая лики рафаэлевских мадонн и слащавый стиль барокко и рококо. Лично участвовала в разгроме Храма Христа Спасителя, аплодируя великому проекту Дома советов с гигантским памятником Ленину, возвышающемуся над столицей и скребущему своей вытянутой рукой облака. Одна из первых бросилась на призыв создавать и строить новую жизнь на Дальнем Востоке. И что? О таком будущем она мечтала?