Сюзанна и Александр

Оглавление

125

— Он спасен, спасен, — произнес Александр. — Успокойтесь.

Мы оба склонились над Филиппом. Он уже пришел в себя и испуганно смотрел то на меня, то на герцога. Чуть успокоившись, малыш пролепетал что-то насчет ласточкиного гнезда, которое он хотел достать и из-за которого упал в воду.

— Черт, я убью эту проклятую няньку, — пробормотал Александр с яростью.

Я раздраженно ответила:

— Мы сами виноваты, и особенно, конечно, вы!

Не слушая меня, он вскочил на ноги и зашагал к перепуганной бретонке. Прижимая к себе Филиппа, я слышала громкий голос герцога и неуверенные возражения няньки. Ее вина, впрочем, была ясна. Она не уследила за Филиппом!

— Вы уволены! И советую вам убраться отсюда побыстрее, пока я не сделал с вами того, чего вы заслуживаете!

Александр вернулся, когда я снимала с малыша мокрую одежду. Мгновение поглядев на нас, герцог сбросил свою рубашку и протянул мне. Я закутала в нее мальчика.

— Как вы думаете, он не простудится? — спросила я, целуя мокрые волосы сына.

— Нет. Сейчас жарко. Не беспокойтесь.

Помолчав, Александр добавил, ставя Филиппа на ноги:

— А тебе пора учиться плавать, сын.

— Ну да! — сказала я недоверчиво. — Ему еще только два года!

— Чем раньше, тем лучше. И нам уже не придется за него бояться. Не так ли?

Последний вопрос был обращен к Филиппу, и ребенок согласно заулыбался. Я уже окончательно понимала, что он, к счастью, отделался лишь легким испугом. Он не пострадал. И все закончилось гораздо счастливее, чем могло бы закончиться. Нам повезло.

— Я научусь! — пообещал Филипп, подбирая длинные рукава отцовской рубашки и пытаясь идти. — Меня Жан научит!

— Буду очень рад.

Мальчик уже полностью пришел в себя и мог идти. Мы с Александром посмотрели друг на друга. Мое мокрое платье прилипло к телу, обрисовало все формы с предельной откровенностью. От Александра, обнаженного по пояс, могучего, смуглокожего, мускулистого, веяло чем-то таким мужским, что у меня внутри что-то невольно екнуло. Уже очень давно я не испытывала ничего подобного. У меня даже во рту слегка пересохло, особенно тогда, когда я заметила, каким взглядом он смотрит на меня — тяжелым, изучающим, по-мужски жадным.

— Вы меня поразили, — сказал он медленно.

— Да? Чем же?

Скользя взглядом по моим ногам, облепленным мокрой тканью вплоть до лона, он произнес:

— Вы действительно любите Филиппа.

Это его слово — «действительно» — задело меня.

— А раньше вы осмеливались в этом сомневаться? — спросила я едко.

Не отвечая, он вдруг протянул руку и, прежде чем я успела что-то сообразить, коснулся моей шеи, скользнул дальше, на затылок и резко притянул меня к себе. В этом жесте не было ничего деликатного, любовного, почтительного. Это был жест крайне грубый и оскорбительный — так, пожалуй, прикасаются к проститутке. Не обращая внимания на мое возмущение, он наклонился и больно, намеренно больно поцеловал меня — почти укусил, а потом оттолкнул так, что я едва не упала на песок.

Он все растоптал этим поступком — мои чувства, наше общее сопереживание за Филиппа, которое так роднило нас только что. И он нисколько не раскаивался. Он смотрел на меня, задыхающуюся от боли и гнева, так спокойно, точно ровным счетом ничего не сделал.

— Так-то вы благодарите меня за любовь к Филиппу? — прошептала я со слезами на глазах, прижимая руку к губам.

Уже холодно глядя на меня, он ответил:

— На вашем месте я бы не ждал благодарности, сударыня. Ни благодарности, ни уважения, ни любви — ничего. Иначе вы будете очень разочарованы.

Он поднялся. Все себя от бешенства, я тоже вскочила, быстро отряхнула колени, на которые налип песок. И вдруг, не выдержав, плюнула ему под ноги.

— Я вас ненавижу, — сказала я яростно.

Не ожидая ни ответа, ни какой-либо другой реакции, я босиком побежала по берегу, подхватила на руки Филиппа и, ничего не видя перед собой, зашагала к дому.

8

Я снова плакала, наверное, уже в сотый раз за двухнедельное пребывание в Белых Липах. Я проклинала все на свете, а особенно тот день, когда мне в голову пришла безумная мысль сюда вернуться. Я ведь не выдержу так долго. Если бы хоть он вел себя нормально, а то нет же! Я бы предпочла любое равнодушие, любую холодную сдержанность этому оскорбительному отношению. Что дает ему повод так поступать со мной? Откуда это неистребимое пренебрежение? Что я сделала такого, чтобы заслужить его? Ответ был только один: он не любит меня больше, не любит ни капли, а если и чувствует ко мне что-то, то только вожделение!

Но самым ужасным было то, что в глубинах моего женского естества на подобное отношение находился отклик. Умом я прекрасно понимала всю унизительность такого обращения. Но плоть — та самая плоть, что столько раз предавала меня и сбивала с пути истинного — отвечала самым неожиданным образом. Черт побери, той сцены на берегу оказалось достаточно, чтобы воскресло то, что я считала забытым. Мое тело не то что потеряло покой, оно просто взбунтовалось — оно теперь говорило, чувствовало, стонало о своем голоде, своей неудовлетворенности. Воспоминания пришли ко мне — томные, мучительно-чувственные. А вспоминать было что. Раньше я радовалась хотя бы молчанию своей памяти. Теперь и эта радость была утрачена.

Я знала, что должна быть холодна, равнодушна и надменна, но внутренний голос предательски нашептывал: а зачем все это? Зачем тратить время на гордость, если живем мы всего один раз? Зачем притворяться и обрекать себя на одиночество? Фигурально говоря, стоит руку протянуть — и все будет моим. Как там говорил Талейран? «Для такой женщины, как вы, желать — значит владеть!» Кроме того, я вступила в тот возраст, когда никто уже не потребует от меня стыдливости. Да и речь шла об Александре, моем законном муже.