Сюзанна и Александр

Оглавление

Я произнесла все это очень громко и ясно, чеканя каждое слово, поклявшись в душе, что больше никогда не буду говорить на эту тему. На какое-то время между нами повисло молчание; я даже почувствовала, как быстро бьется у меня сердце. Потом Лерабль, подняв голову и глядя на меня не менее враждебно, чем я на него, сказал:

— Назовите какого-нибудь человека, который мог бы подтвердить ваши слова.

— Какие именно слова?

— О том, что произошло на лестнице.

— Гм, я говорила уже об Авроре. Если она вам не угодна, могу отослать вас к гражданке Брюман, моей подруге.

— Она утверждает, что ничего не видела.

Я усмехнулась.

— Вы ошибаетесь… Я говорила с ней.

— Это вы ошибаетесь, — с кривой усмешкой произнес Лерабль. — Я был у нее вчера вечером, и она дала показания. Она ничего не видела… и не может сказать ни слова в вашу защиту.

Тяжелый комок подступил мне к горлу. Я подумала, что, возможно, из-за мигрени воспринимаю все не так, как следует, и слышу всякие нелепые вещи. Дрожащей рукой я провела по лбу, пытаясь прийти в себя. Нет, вероятно, я все правильно поняла, и Лерабль сказал то, что сказал. Он был у Валентины. Произошло недоразумение. Непонятное, досадное недоразумение.

— Она не могла так сказать, — произнесла я почти уверенно. — Здесь, конечно же, какая-то ошибка.

— Здесь нет ошибки, уверяю вас, — убийственным тоном сказал Лерабль.

Он неторопливо вынул из кармана сюртука лист, сложенный вчетверо, и разложил его передо мной.

— Читайте, гражданка.

Я прочла — всего несколько слов, ибо читать остальное и нужды не было.

«Я, Валентина Брюман, жена Жака Брюмана, свидетельствую, что не видела ничего, касающегося обстоятельств падения гражданки Клавьер с лестницы, и застала ее уже лежащей у ступенек. Каждое мое слово — правда, и я готова подтвердить это под присягой, в чем и расписываюсь».

Я не знала, чьей рукой это написано, но понимала, что совершать подлог для Лерабля — это ненужная глупость. Подлог рано или поздно выяснился бы, и Валентина неизбежно взяла бы свои слова назад. Стало быть, пользы Клавьеру не было бы. Польза могла быть лишь в том случае, если Валентина действительно сказала то, что было здесь написано.

— Она не могла, — пробормотала я растерянно.

— Но она говорит именно это и ничто другое.

— Но как же… Посудите сами, как она могла не видеть? Она же стояла внизу, в вестибюле!

— Она стояла спиной к лестнице, ибо наблюдала за тем, как кучер подает к крыльцу карету. Это истинные слова гражданки Брюман. А вот вы… Что скажете на это вы?

Я в бешенстве произнесла:

— Не знаю, чем вы шантажировали Валентину и чем на нее повлияли, но то, что она ничего не видела, означает лишь полную ее неосведомленность и ничто другое. И конечно, не дает вам права смотреть на меня так обвиняюще.

О, я уже все поняла… Пока я три дня страдала от головной боли и предавалась раздумьям, Клавьер вовсе не проливал слезы и не грустил. Он развил лихорадочную деятельность: купил Лерабля и, без сомнения, еще дюжину полицейских, обвинил меня в своих показаниях, нашел какой-то дьявольский способ лишить меня свидетельницы. Он действовал. И вот результат — я по уши в сетях какой-то интриги. Впрочем, по виду Лерабля можно понять, что игра не закончена…

— Валентина ничего не знает, — повторила я решительно. — Стало быть, вы, как юрист, понимаете, что свидетелей происшествия нет. Вы не можете полностью верить ни Клавьеру, ни мне. Значит, дело зашло в тупик и…

— Не совсем.

Я молчала, предчувствуя какую-то каверзу.

— Есть еще один свидетель, гражданка. Это лакей, который был в то время в вестибюле.

У меня потемнело в глазах. Я сразу догадалась, что все это означает. Клавьер купил лакея. Лакей что угодно скажет за деньги. Я должна была это предвидеть.

— Он поливал цветы в это время и видел…

— Что?

— …видел, как вы умышленно, изо всей силы толкнули Флору Клавьер и сбросили ее с лестницы.

Я с криком возмущения вскочила на ноги.

— И вы… вы верите какому-то лакею?

Это был глупый, нелепый вопрос, я это и сама сразу осознала. Это был возглас отчаяния. Я же отлично понимала, что Лерабль — активный участник интриги, организованной Клавьером, и что спрашивать его, верит он или не верит, — совершенно не имеет смысла…

Ответ был пустой и бессмысленный, как я и рассчитывала:

— Гражданка, у нас в Республике все люди равны — и лакеи, и герцогини. Лакеи, может быть, даже больше достойны доверия.

Рука у меня сжалась в кулак. Ах, какое глупое положение — быть оболганной, обвиненной в том, чего не было и о чем даже не помышлялось!

Лерабль — уже спокойно, без злости и враждебности — проговорил:

— Вот теперь, пожалуй, дело становится ясным, гражданка. Налицо преступление — жестокое и продуманное.

— Чего вы хотите? — не выдержала я. — Уж не думаете ли вы и меня убедить во всех ваших измышлениях?

— То, что вы называете измышлениями, на языке правосудия называется правдой, — напыщенно ответил следователь.

— О, мне знакомо ваше правосудие! — вскричала я в ярости. — Ваше синее правосудие достойно уважения не больше, чем вы и ваша продажная шкура!

Он побагровел.

— Вы — убийца, гражданка. Да будет вам известно, я имею в кармане ордер на ваш арест… и я не потерплю, чтобы преступницы, подобные вам, бросали мне в лицо оскорбления!

Мне всегда была присуща какая-то дикая, звериная смелость. Я предчувствовала, что он заговорит об аресте. Так оно и случилось. И я еще раньше успела подумать о том, что ехать в тюрьму — это все равно что подписать себе приговор. В тюрьме я окажусь в руках чиновников, купленных Клавьером. Я не смогу защититься. Для защиты мне нужна свобода.