Собрание сочинений. Т. 5

Оглавление

109

— Как кошка?!

— Ну, как ты не понимаешь! Босяк кошку во дворе сцапал, наскоро в заячью шкурку зашил… и мне продал… Народ кругом хохочет! Я сначала испугался, потом растерялся, а потом плакать стал… Досадно ведь, тетечка! Что я теперь делать буду?!

— Не плачь, Василек…

Тетка племянника по стриженой головке гладит, а самой и жалко его и смешно.

— Не плачь! Я с тобой сама пойду, настоящего живого зайца купим. Обучим его хоть геометрии, ты у меня мальчик ученый, авось выучишь. А плакать не надо. Что это в самом деле? Мужчина — и плачет.

— Купишь, тетя?! В самом деле?.. Побожись, что купишь!

— Божиться грешно… Тетке и так верить надо. А вот ты поди умойся, ишь целое озеро по лицу размазал. Да приходи чай пить с малиновым вареньем. Хорошо?

Побежал Васенька по коридору, ногами взбрыкивает, куда и горе девалось.

А тетка за спицы свои взялась: Васеньке чулки надвязывать. Вяжет и ворчит:

— Вот, прости Господи, какие мошенники окаянные по Москве пошли… Кошку в заячий мех среди бела дня зашивают, дитя обманывают. Тьфу!

<1925>

ЯБЛОКИ

Петя и Вовка никак не могут опомниться. Младшая сестренка заболела скарлатиной, и мальчиков, сонных, отправили вечером к дяде в подгородное именьице. Как ни таращили они в бричке глаза, ничего не было толком видно: то ли кусты по бокам дороги торчат, то ли медведи на дыбки подымаются, маленькими мальчиками хотят поужинать. Старший Вовка на всякий случай в кармане перочинный ножик раскрыл, а другой рукой брата обнял. «Закрой глаза!.. Медведи первые на человеков никогда не нападают». А дядя потаенный детский шепот расслышал и рассмеялся.

— Правильно, Вовка! Пусть-ка нападут. Сейчас мы их всех свяжем и в московский зоологический сад малой скоростью отправим…

Приехали поздно. Лохматые чудовища (псы, а может быть, и домашние медведи?) терлись о подножку брички, лизали детские ноги. В столовой горела невиданная в городе керосиновая лампа на цепях с чугунным ядром. Попискивал засыпающий самовар. На буфетной доске горкой лежали румяные яблоки. Бледная и худая тетя Глаша раскутала мальчиков, погладила по голове: теперь она долго-долго будет для них вроде мамы. Попугай в углу на жердочке проснулся, вскинул зеленый хохол и ляпнул:

— Арестанты приехали!

Мальчики удивленно переглянулись, но дядя им объяснил, что обижаться не следует, — арестантами попугай называет всех гостей, пусть хоть сам персидский шах приедет. А кто попугая этому слову обучил, никто не знает.

Через силу выпили по чашке чая с молоком, поковыряли изюм в ватрушке и пошли на антресоли спать. На широкой крытой ковром тахте можно было поперек восемь таких мальчиков уложить. Холодила бока хрустящая тугая простыня, на столике в граненом стаканчике ровно горел над поплавком огненный язычок, — чтобы не было страшно. Петя, засыпая, все потягивал носом, как гончая собака, и, прижимаясь щекой к брату, сонно спросил:

— Ананасы?

— Какие тебе в России ананасы? Яблоки пахнут.

— Много?

Вовка подумал и прикинул в уме:

— Сорок пять тысяч…

Петя успокоился и закрыл глаза. А Вовка прислушался… В саду кто-то заливисто свистал. На черном стекле колыхалось далекое тусклое зарево. Псы рыскали, с коротким брехом проносились среди стволов и глухо рычали на окраине сада. Далеко-далеко забубнила колотушка… И вдруг язычок в стаканчике раздвоился, сонно метнулся до потолка, лизнул Вовку в нос и исчез.

Тетя Глаша бесшумно, как стрекоза на замшевых лапках, вошла в комнату. Постояла около тахты, положила ладонь на Вовкину голову, потом на Петину: чуть-чуть теплые, как яблоки на солнце. Если добрая и понимающая тетя, — никакого ей градусника не надо, — ладонь все покажет.

Потом удивленно нагнулась, улыбнулась и вынула из свесившейся Вовкиной руки раскрытый перочинный ножик. Вот комик — мальчик… И бесшумно (как стрекоза на замшевых лапках!) скрылась за портьерой.

* * *

Утром дети распахнули окно, высунули головы в сад: рай! Во все стороны темно-зелеными рядами тянулись яблони — яблони — яблони, среди густой листвы краснели, желтели, розовели веселыми фонариками круглые плоды. Гирляндами свергались вниз. Узловатые рогатины подпирали, как костыли, тяжелые, клонившиеся к земле яблоневые плечи… И пахло так, будто бы тебе ящик из-под самых душистых яблок на голову надели.

Вовка засвистал… Это он вчера вечером по запаху решил — «сорок пять тысяч». Пробежал глазами, проверил, — по меньшей мере тысяч семьдесят шесть с половиной. Петя не считал, не до того было. Он только широко раскрыл глаза, раздул ноздри, смотрел, нюхал и думал: если бы сюда собрать всех знакомых мальчиков и все бы расстегнули кушаки и воротники и ели сколько влезет и еще полстолько и еще четвертьстолько, — в саду бы яблок даже и не убавилось. Все равно как стадо коров из озера напьется, а озеро и не замечает…

Побежали вниз. Наскоро умылись, наскоро чмокнули дядю и тетю, наскоро высосали по чашке чая с молоком (придумают же для детей такое наказание!) — и вылетели за дверь.

Во дворе каждый занят был своим делом. Толстый котенок играл под кухонным окном яблочной кожурой, наступал на конец лапкой, тянул ее зубами, — только отпустит, а кожура опять штопором завьется; прачка стирала у колодца в колоде, — изо рта у нее торчала половина румяного яблока, и ей было очень трудно: надо было и стирать, и локтем отмахивать нависавшие на глаза волосы, и подталкивать плечом яблоко во рту, чтобы не упало в белье; ленивая хрюшка тоже возилась с яблоком, перекатывала его с места на место, будто в крокет сама с собой играла… А кухаркин племянник Колобок (прозвали его так потому, что толстый был и непоседа) складывал у сарая под вязом корявые, сморщенные яблочки в кучу и потом стал строгать ивовый прутик. Заострил конец, зубами сдернул кору.