Пером и шпагой

Оглавление

106

— А где же мой добрый Циттен? — убивался король. Циттен пропал со своими отрядами в глубоком тылу австрийской армии. Ночь тянулась неимоверно долго. Король часто просил:

— Выйдите из церкви, посмотрите… Может, уже светает?

Всю ночь он провел в церкви, скорчившись, сидел на ступеньках. Победа Дауна вчера была решительной: половина солдат короля осталась лежать на поле битвы.

— Мне уже ничего не надо. Мне бы только Циттена… Вот единственный человек, который всегда умел утешить меня!

Но Циттен был счастливее короля: Циттен вначале сражения так далеко вырвался вперед, что даже не знал о разгроме своего короля. И это незнание помогало ему слепо стремиться к победе над австрийцами. Первым делом, уже к ночи, он поразил корпус Ласси. Потом, когда стемнело, Циттен сказал:

— Со свечкой в руках воевать не будешь. А рассвета ждать долго. Давай, гусары, поджигай все деревни…

Ночь высветилась заревом горящих людских жилищ. Циттену стало светло, австрийцы же совершенно не были приучены к ночному бою. Они путались, обстреливали свои же войска. Покорные и растерянные, они сдавались кавалерии прусской тысячными толпами.

Циттен — в белом, раздувшемся от ветра плаще — летал через мрак, освещенный пожарами и выстрелами, как призрак смерти.

— Где Даун? — орал он, потрясая палашом непомерной длины. — Я сегодня убью Дауна.., я оторву ему голову! Я выпущу из него всю требуху…

Дауна он не убил, но зато он его ранил. Даун — это не Фридрих, который, терпя боль, мог продолжать битву. Даун побежал. За своим командующим припустилась его армия — за Эльбу! Поражение короля в битве при Торгау закончилось победой Циттена, — генерал свершил то, чего не мог сделать его величество…

— Кажется, светает, — доложили Фридриху.

— Наконец-то! — обрадовался король, вставая. Он вышел из церкви. Ему подвели коня. Неторопливо Фридрих выехал из деревни навстречу своему войску, скорченному от холода и ран, от боли и позора. Конь короля ступал среди живых, словно через мертвецов, копыта мягко погружались в теплую золу костра… Фридрих ехал молча, печальный, и вдруг — в испуге — остановился.

Издалека скакали на него всадники в белых плащах, почти неслышно, словно подъятые над землей; они были ужасны в своем движении, будто плыли по воздуху, как нечистая сила, и король ослабел:

— Это моя смерть! Всадники Апокалипсиса.., я узнал их!

Первый же всадник, домчавшийся до короля, оказался Циттеном.

Вздыбил он жеребца перед Фридрихом, как над пропастью.

— Я говорил уже, — хрипато прорычал Циттен, — любой плод надо раскусить, а потом уже болтать…

— Меня разбили, Циттен, — тихо ответил король. — Меня разбил этот дурак Даун. Я рад, что хоть тебя нашел живым.

— Разве такой дурак может разбить великого короля? Король, битва при Торгау выиграна тобою…

Он дарил свою победу пораженному королю. Это было великодушно!

Фридрих заплакал. Взошло солнце, и солдаты, вставая от загасших костров, вдруг увидели перед собой поле Торгау, — поле, сплошь покрытое трупами. Их были десятки тысяч, этих мертвецов, и все эти тысячи людей, еще вчера живых и теплых, были раздеты за ночь саксонскими мародерами… Солнце для того, наверное, и появилось на минуту, чтобы осветить этот апофеоз победы Фридриха. А затем оно снова угасло, опять надвинулись тучи из-за гор. И хлынул проливной ливень. Струи дождя застучали по животам, по спинам, по черепам, вода заливала раскрытые рты мертвецов.

И зябко поежился в своем бархате прусский король.

— Какое мрачное торжество, — сказал он глухо. — Вот я и думаю; не пора ли нам погреться? Не пора ли на зимние квартиры?

***

Прежде чем развести враждующие армии на зимние квартиры, я хотел бы вновь вернуться к Берлину.

В душе читателя, вероятно, остался неприятный осадок после всего, что было сказано о Тотлебене. В самом деле, старинные трагедии хороши тем, что в конце их зло обязательно наказуется, а добродетель непременно торжествует.

Тотлебен не просто негодяй, не просто шпион. Это был оборотень. Он может служить классическим примером той степени падения, на какую только способен человек в своей гнусности. Ведь он умудрился через предательство продвигать себя по службе не только в Потсдаме, но и в Петербурге.

Но всему приходит конец, и никакие сундуки с золотом уже не помогут, если есть честные люди. Этими честными людьми оказались адъютанты Тотлебена, горячие молодые люди, которые давно (по доброй воле) следили за своим генералом. Они-то и сделали так, что зло было наказано, а добродетель восторжествовала…

Забежим несколько вперед, читатель, и заглянем утречком 19 июня 1761 года в палатку Тотлебена. Изжеванная кровать, колченогий стул, грязное белье, небритое лицо. Поверх бумаг валяется треуголка генерала с полями колоссальных размеров.

— Вези, — сказал он, и Саббатка спрятал письмо к королю.

Его нагнали на лошадях адъютанты Тотлебена:

— Сымай сапог, стерва!

Из сапога курьера извлекли письма с шифрованными донесениями Тотлебена, подробный маршрут русской армии от Познани до Силезии. Вор был арестован заодно с коллекцией своих сундуков… («Вы можете представить себе, как это некстати сейчас!» — сообщал Фридрих брату своему, узнав об аресте Тотлебена).

Тотлебен не сдавался. Он бушевал. Он обнажил шпагу Он звал караул. Он кричал, чтобы его адъютантов арестовали.

— Расстрелять их всех! — кричал он.

После простонародного битья в морду Тотлебен попритих.

— Писал королю прусскому, — говорил он, рыдая, — затем только, чтобы, в доверие к нему войдя, потом короля в плен взять! Очень уж хотел я матушке-государыне услужить!