Пером и шпагой

Оглавление

118

— Но это же не мои долги, — утверждал де Еон. — И я не скрываюсь от кредиторов. Вот мой домашний адрес — пожалуйста, можете записать: Франция, Версаль, король!

Зато де Еон был великолепен, блистая в Сент-Джемском дворце. Он делил свои досуги между болтовней с умной принцессой Бовэ и разговорами с академиком Кондамином, недавно вернувшимся из джунглей Бразилии; он крупно играл с адмиралом Феррерсом и беседовал с ученым Лаландом о тайнах небосвода. Но никто не должен был догадываться, что в его напудренной голове зреют черные замыслы войны.

Людовик был весьма доволен работой своего тайного агента:

— Де Еон всегда приносит мне удачу. Смотрите, он так очаровал англичан, что мы уже пять месяцев не бросили ни одной лопаты земли, чтобы срыть Дюнкерк! А это чего-либо да стоит…

Лондон прислал в Париж нового английского министра-резидента сэра Нэвиля, но Людовик решительно его не принял.

— По существующим нормам этикета, — заявил Прален, — король Франции может принять аккредитивные грамоты только от дипломата, который рангом никак не ниже ранга посланника…

Вот тут-то Англия и встала на дыбы! Снова поднялся шум вокруг продажности парламента. Англичане ведь — не зрители, а постоянно действующие лица в делах своего государства. И они своего Бьюта только что на улице не били, но бить уже собирались. Нивернуа упорхнул вовремя: в Лондоне прямо называли ту сумму, за которую были куплены статьи мирного Парижского трактата.

Но особенно возмущало англичан то, что Людовик не принял их Нэвиля; как он смел это сделать?

— Наш король, — кричали ораторы на улицах, — ведь принял де Еона, который тоже не имеет ранга посланника! Так пусть же и король Франции примет нашего Нэвиля…

Положение надо было как-то спасать, и дворы Сент-Джемский с Версальским сошлись на компромиссе:

— Сэр Нэвиль да станет полномочным министром Англии!

Прален, скрепя сердце, был вынужден повысить в ранге де Еона:

— Де Еон и де Бомон да станет полномочным министром при дворе короля Англии…

Получив грамоты, шевалье подпрыгнул до потолка:

— Ура! Жизнь прекрасна… Мне всего тридцать лет, я знатен и не знаю счета деньгам. И я — посол… Трепещи же, гордая Англия, скоро мы тебя покараем!

***

Ото всех этих неприятностей жизни де Еон даже похорошел. В Лондоне скоро привыкли к его девичьей фигуре, к его бойкому звенящему голосу, к маленьким рукам, упрятанным в пышную муфту.

«Наша парижанка де Бомон», — говорили англичане, словно не замечая, что «парижанка» пьет крепкое вино, а выражается порою еще крепче, как и положено драгунскому капитану.

— Я въехал на своем коне в Капитолий, — сказал однажды де Еон своим братьям, и ответили ему братья — скептически:

— Помни, однако, что от Капитолия совсем недалеко до Тарпейской скалы, под которой бушует гневное море, и немало людей нашло свою гибель на виду Капитолия — под этой скалой…

ЕКАТЕРИНИАНСТВО

До Петербурга докатилась весть о быстром взлете карьеры де Еона, и Воронцов поздравил его письменно.

«Примите мои поздравления, — сообщал ему русский канцлер, — по случаю того, что ваше министерство отдает в различных случаях справедливость вашим талантам, в чем я, — заканчивал Воронцов, — также искренно участвовал…» Положение же самого канцлера было сейчас шатким. Русская помпадурша Лизка Воронцова приходилась ему сродни, и оттого канцлер имел немалые выгоды в Петровом правлении. А потому, когда взошла на престол Екатерина, присягнуть ей отказался.

— Государь ишо жив, — вещал Воронцов, тряся париком, — как же я преступлю клятве прежней?

И только когда зарыли Петра, словно пса смердящего, в глухом конце Невской першпективы, лишь тогда присягнул канцлер и стал поджидать опалы. Тихий и смирный. Ко всем почтительный…

Достойно удивления, но Людовику очень нравился Петр III.

«Сумасбродное поведение царя и его преданность нашим врагам не имели ничего опасного для нас, — писал тогда граф Брольи. — Они разрывали согласие между нашими дворами, предоставляя Франции полную свободу, чтобы снова восстанавливать турок и поляков против русских…»

А вот как выразился однажды сам Людовик.

— Вы уже знаете, — сказал король, — и я повторяю это теперь совершенно ясно: моя политика по отношению к России клонится лишь к удалению ее, насколько это возможно, ото всех европейских дел! Ввергнуть Россию обратно — во мрак хаоса, анархии и невежества, вот чего бы я хотел лично как король Франции!

И когда взошла на престол Екатерина, Людовик замыслил против России авантюру: Бретелю было поручено отыскать связи с царем Иоанном Антоновичем, намертво запертым в Шлиссельбурге… Легко сказать — отыщи связи, но как? Кучера об этом не спросишь. Шлиссельбург охранялся пушками. А, по слухам, сам Иоанн Антонович был таков, что и слова произнести внятно не умел. Бретель, абсолютно беспомощный, толкался в передних Зимнего дворца, и Екатерина предупредила своих придворных и канцлера:

— Удвойте внимание к послу Франции, будьте с ним любезны и вежливы, но не более того… Подозреваю я!

Бретель сам понял, что бесполезен в России, и отпросился в Стокгольм… Прощаясь с ним, Екатерина сказала жестко:

— Не говорите мне высоких слов о дружбе! Если ваше правительство такое чистосердечное, каким вы мне его изображаете, то откровенность Версаля является еще одной фальшью… И однако, — добавила Екатерина, — России печально не быть с Францией!

А канцлер Воронцов, тихий и покорный, сидел дома и поджидал опалы. Но опалы все не было и не было… Почему?