|
Оценить:
|
Пером и шпагой
- Предыдущая
- 112/143
- Следующая
112
Фридрих из Бреславля зорко следил за своим патроном:
— Какой олух! Открывает двери, держа палец под дверями…
И он предупреждал Петра, что русским доверять нельзя, особенно — гвардии русской. Но, залив с утра глаза себе крепким английским пивом, Петр уже ничего не видел, кроме Голштинии.
В один из дней Гришка Орлов появился у графа Сен-Жермена:
— Падре, ваш кошелек неистощим. Дайте еще раз денег на дела, которые…
— ..которые мне уже известны, — отозвался Сен-Жермен. — Но сначала, дружок, — посоветовал он Орлову, — растрать казенные деньги, а потом прибегай к помощи меценатов!
Орлов стащил казну артиллерийского ведомства. Гвардия бурлила, и теперь она в самом деле напоминала янычар с их знаменитым «котлом недовольства». Екатерина готовилась сделать последний шаг. Петр — не тетушка. За покойной тетушкой стоял ее отец, его слава, за нее горой была лейб-кампания, за нее были традиции войн и союзов. А что у этого забулдыги? Перстенек с изображением Фридриха, бутылка водки да трубка с табаком, от которой он блюет по углам, словно кошка худая…
Двор Петра III отправился на лето в Ораниенбаум, а Екатерина дала прощальную аудиенцию Бретелю. Свидание было приватно — во внутренних покоях, без свиты. Заметив, что взгляд французского посла задержался на скромном медном кувшине, одиноко стоявшем в углу, Екатерина подняла этот кувшин с пола и сказала:
— Вот, господин Бретель, смотрите! Я приехала в Россию, ничего за душой не имея, кроме этой жалкой посудины для умывания. И знали б вы, сколько я наслушалась упреков за свое бедное приданое! Люди, посол, иногда забывают, что бедность человека преходяща, и все может изменяться в его пользу. — .
Казалось бы, все уже ясно: «Вынь да положь!» Екатерина, как умная женщина, этим кувшином дала понять, что ей нужна финансовая помощь для дворцового переворота. Но на Бретеля напал какой-то стих недогадливости. Он прохлопал важный момент, и маркиза Шетарди, который возводил на престол Елизавету, из Бретеля не получилось. И сама Екатерина отпустила его без жалости: Франция, не раскусив намека на бедное приданое, теряла сейчас Россию как союзника на будущие времена.
Когда Бретель выходил из Зимнего дворца, его задержал вечно полуголодный, трясущийся от жадности пьемонтец Одар.
— Я родился нищим, — страстным шепотом сказал он послу. — И пришел к убеждению, что только деньги имеют значение в этом мире. О, как я жажду денег.., много денег… Дайте!
— Отстаньте хоть вы от меня! — выкрикнул Бретель, убегая.
Нет, он ничего не понял. Так и уехал. Екатерина же осталась в столице: своя рука владыка — делала что хотела. Нужные для переворота деньги она получила опять-таки от Англии!
Навестив усадьбу Гостилицы, Екатерина последний раз в жизни видела здесь своего мужа. В прусском мундирчике (голубое с серебром) Петр сидел в оркестре, пиликая на скрипице, и глаза его дремно закрывались от беспробудного пьянства. Возле ног Петра свернулась собачка. А напротив, развалясь телесами, восседала торжествующая Лизка Воронцова. В числе фавориток объявилась и новенькая — Чоглокова; причем, как и принцесса Бирон, тоже горбатая (странный вкус был у этого императора!).
28 июня двор выехал в Петергоф, где его должна была поджидать императрица. Но нашли только платье императрицы. Екатерины же нигде в Петергофе не оказалось. Искали долго…
Петр был смущен, он бегал среди дверей, звал ее.
— Может, под кроватью? — сказал вопросительно. Присел император всея Руси на корточки, заглядывая под кровать. Но, странное дело, и под кроватью Екатерины не оказалось!
***
Над прекрасным городом догорали белые ночи, и в пахучей тишине садов бродил по городу странный старик. Прямой, рослый, гладкобритый, в пышном старомодном парике. Челюсть у него — как кувалда, а зубы — крепкие, без изъяна. Блуждал он по набережным Петербурга, садился у воды, вступал в глухие переулки, что-то думал и бормотал невнятно. Казалось, что этот человек в старости ищет здесь то, что потерял еще в молодости…
Влюбленные часто встречали его по ночам, и было в глазах старика что-то такое замогильное и странное, что люди не выдерживали его прямых взглядов.
«Цок-цок-цок» — звенели кованые ботфорты.
«Тук-тук-тук» — стучала по камням его трость.
— Кто это? — спрашивали молодые, невольно холодея.
— Бирон! — отвечали старые и крестились. — Бирон проклятый снова вернулся… Беда нам, беда русским!
Возвращенный из ссылки Петром, курляндский герцог бродил по столице, где каждый камень кричал от боли под его ботфортом. Но только единожды открыл он рот, чтобы сказать императору:
— Русской нацией должно управлять не иначе как только кнутами и топорами!
Н ушел снова: «цок-цок.., тук-тук…» …Все-таки интересно бы знать — куда делась Екатерина?
ПЕРИПЕТИИ
Снова коляска, бег коней, дороги Европы, взбаламученные войной, и завтраки в гостиницах. Нет ничего забавнее такой судьбы — судьбы дипломата. Давно ли оставил Петербург, и вот снова торопится в Россию, чтобы заступить пост министра-резидента. Это уже повышение: де Еон ехал сменить Бретеля, который — как считали в Париже — не справился с положением. Прочь же с дороги! На смену идет другой, изворотливый и лукавый, с улыбкой на крохотных губах, с кокетливой сережкой в ухе.
Въехав в Варшаву, кавалер остановился у Рыночной площади, на стороне Коллонтаев, где подождал прибытия Бретеля из России.
По улицам польской столицы бродили немецкие сироты и, выпрашивая милостынию, пели под окнами домов — щемяще:
Майский жук, лети ко мне, Отец погиб мой на войне, Мать — в Померании, она В земле, мертва и холодна…
- Предыдущая
- 112/143
- Следующая
