Пером и шпагой

Оглавление

Ему доложили, что сын Тотлебена, мальчик тринадцати лет, состоит ныне в кадетах берлинского корпуса.

— Отлично, — рассудил король. — Этого сопляка заверните в мундир рядового солдата, дайте хорошего пинка под зад, чтобы не ревел, и отправьте на войну. Тотлебен немедленно должен узнать и об этом… Кто в Пруссии его доверенное лицо?

— Еврей Гиршель, служащий имений Тотлебена.

— Пусть Гиршель срочно сообщит Тотлебену в Россию о несчастиях, посыпавшихся на его голову… Сковородка должна быть постоянно на огне, чтобы Тотлебен жарился и пекся!

Из Бреславля король вызвал Исаака Саббатку — своего давнего и опытного шпиона, которому всегда доверял.

— Здравствуй, мой старый приятель, — приветствовал его Фридрих. — Как здоровье твоей жены? Веселы ли детишки?

Саббатка с чувством поцеловал жилистую длань короля.

— Вы так добры, ваше величество… — прослезился старый еврей.

— Будет тебе плакать… Садись, старина. Потолкуем… Саббатка, под видом торговца яйцами, с корзиной под локтем, проделал весь путь пешком. Кордоны для маркитантов, как и для проституток, тогда не существовали… Тотлебен при свидании с Саббаткой сразу понял, что только король спасет его, вернет ему имения, избавит сына от смерти в бою, — для этого надо быть благоразумным.

— Я, — сказал ему Саббатка, — буду вашим почтальоном. Верьте: письма ваши не пропадут. Их адрес — в руки короля! Подписывать же свои письма к королю вы должны только так…

И он показал Тотлебену клочок бумажки с цифрами:

1284.

— Что мне сообщить королю, помимо слов благодарности?

— Он шлет вам в подарок вот это святое яичко… Саббатка удалился, оставив на столе генерала яйцо. Оно было легким. Сбоку его отверстие залеплено воском. Тотлебен раздавил скорлупу в кулаке. Внутри была записка

— полный перечень вопросов об армии Российской империи…

Скоро Фридрих получил первое, очень важное донесение о военных планах русской армии. Тотлебен подписывался так:

«…верный раб, хотя и весьма болен горячкою, однако не престанет до последнего своего издыхания принципалу служить и оказывать до гроба, что вам наивернейший — 1284».

***

Мария Терезия решила наградить своего главнокомандующего Дауна медалью, на которой были отчеканены слова: «Gunctando vmcere perge» («Продолжай побеждать медлительностью»). Вот уж кто действительно умел не рисковать, так это австрийцы! Фридрих иногда весь в поту гонялся за этим Дауном, как гончая за зайцем, а тот стрелял по кустам такими сложными фортелями, что никак было не взять его на мушку.

Однажды Фридрих, чтобы заставить Дауна воевать, пошел на страшный, неоправданный риск. Он выбрал для своей армии препротивную позицию. Он предоставил Дауну наипрекраснейшую позицию. Просто — приходи и убивай короля!

— Вот, — сказал король, — уж если и здесь этот слюнтяй нас не атакует, тогда его надо повесить.

— Ваше величество, — отвечал Зейдлиц, опечаленный, — Даун скорее пойдет на виселицу, нежели на нас…

А сейчас — после Цорндорфа — дела у Фридриха были плохи. Он старался не рисковать. Даже Дауна побаивался. Прусская армия уже не была той армией, с которой он вступил когда-то в Дрезден. Хотя Фридрих и называл солдат «дети мои!», хотя солдаты в добрую минуту обращались к нему по имени — «Фриц!», но такие прекрасные отношения продолжались, только пока армия Пруссии побеждала, пока она грабила и наживалась.

Когда же встряхнули Пруссию неудачи, все сразу переменилось. Теперь на растагах (дневках) «детей моих» держали в оцеплении, словно каторжных; за первой линией шла в атаку вторая, подгоняя первую, а за второй шла третья, следя за двумя первыми, чтобы «дети мои» не разбежались. А дезертировали они тысячами.

— Почему римляне не ведали дезертирства? — говорил король. — Потому что они сражались за свой очаг, за свои идеалы. У моих же солдат нет ни очага, ни, тем более, идеалов. Для них очагом служит казарма, а катехизис заменяет все идеалы.

Далее он очень трезво и логично развивал свою мысль:

«Война есть кровавая тяжба властелинов, и нации она не должна касаться… Несмотря на то, что горожане и крестьяне содержат войско, сами они не идут на поле битвы, и солдаты должны быть набираемы лишь из подонков общества, и только при помощи жестокого насилия их можно удержать в строю!»

Но и подонков для пополнения армии Фридриха теперь не хватало. Беря пленных, король включал их в состав своей армии. Ни вера пленных, ни патриотизм их, ни национальность короля не интересовали.

— Попался мне — служи мне! — говорил он. Поражение при Цорндорфе ожесточило Фридриха. Никогда этот человек не был жалостлив к людям, но теперь он озверел. У него были в Европе города любимые и нелюбимые. Любимые он еще не палил дотла. Но вот Мекленбург, к которому Фридрих питал особую ненависть, король разорил вконец.

— Мы уходим из Мекленбурга, — сказал он. — Истребите все, что поддается истреблению…

Когда ему доложили, что приказ исполнен, король ответил:

— Нет. Не все! Мы забыли вспороть подушки… Он покидал несчастный город, все улицы и крыши которого были как в снегу. Долго кружился над Мекленбургом пух из перин, долго порхали перья из подушек… Саксонию король просто растерзал на нужды своей армии. Забрал всех мужин, вырубил все леса и продал их, вырезал весь скот, урожаи ссыпал в свои магазины.

Скоро король прослышал о назначении Салтыкова командующим.

— Я такого не знаю, — ответил король, напрягая память. — Но я знаю русских солдат — это прекрасные командующие сами над собой… Что делать? Кажется, год будет очень тяжелым…