Однажды в Америке

Оглавление

Затем я вспомнил о наступающих холодах, о ледяных ветрах, проносящихся по Деланси-стрит, и почувствовал жалость к самому себе. Придется ли мне снова набивать подклад пиджака газетами, а ботинки — картоном, чтобы защититься от холодного ветра? Я готов был поспорить, что мой старик не найдет работы, а значит, у нас не будет угля для печки. Я готов был поспорить, что отморожу себе что-нибудь. Я готов был поспорить, что буду чихать и кашлять и что всю зиму у меня будет капать из носа. Да, я мог бы поспорить, что мой полудохлый старик не найдет работы, и я мог бы поспорить, что ублюдок домохозяин вышвырнет нас на улицу? И я мог бы поспорить, что, если этот ублюдок с цветком в петлице сделает это, я перережу ему горло. Но в этом не было смысла, надо было что-то делать, чтобы получать деньги… В этот момент Долорес обдала меня холодным взглядом и равнодушно отвернулась. Я почувствовал себя просто ужасно. Если бы я только мог исчезнуть вместе со всеми своими грязными обносками! Если бы я только мог провалиться сквозь тротуар!

Мне стало больно от безнадежности. Жизнь — паршивая штука. Какой смысл в такой жизни? В горле у меня застрял ком, и, лишь напрягшись изо всех сил, я смог сдержать подступившие к глазам слезы. Мне было отчаянно жалко себя. Никто не обратил внимания, когда я двинулся прочь. Наполненный до краев жалостью к самому себе, несчастный и мрачный, я бесцельно бродил по улицам. Дошел до вест-сайдских доков и постоял там, глядя в холодную черную воду Гудзона. Я добрел до Китайского города, я шатался по улицам до самых сумерек, несчастный, усталый и голодный. Я пришел в себя под грохочущей надземкой, на Бовери. Вдоль улицы валялись или брели, покачиваясь, пьяные. Я подумал о Глазастике, проворном Глазастике с ловкими пальцами, который обобрал пьянчугу. Да, это была неплохая идея. Я тоже могу выпотрошить пьянчугу, а если он вдруг начнет кочевряжиться, то у меня есть нож.

Я внимательно осмотрел улицу и нырнул в проход между домами. Там я обшарил ничего не соображающего, противно воняющего пьяного, но его карманы были пусты, с него сняли даже ботинки. На память пришли слова многоопытного Глазастика: «Алкаши, валяющиеся в подворотнях, всегда обчищены. У них обычно и цента не найдешь. Надо обрабатывать тех, которые еще держатся на ногах».

Словно шакал, я осторожно последовал за здоровенным пьяным, свернувшим на боковую улочку. Меня охватило азартное возбуждение: а вдруг у него окажется целая пачка денег? Пьяный споткнулся о лестничную ступеньку и растянулся возле двери в подъезд. Совершенно ниоткуда к нему подлетел какой-то старик, похожий на бывшего бандюгу. Умело и быстро он обшарил пьяного и засунул что-то себе в карман.

От неожиданного появления старика я испуганно замер на месте, не зная, что предпринять, и лишь наблюдал за происходящим широко открытыми глазами. Так же быстро старик расшнуровал и стянул с пьяного ботинки и устремился с ними в сторону Байярд-стрит, чтобы продать их там на рынке краденого. Я почувствовал себя обманутым и испытал отвращение к самому себе. Этот пьяный должен был достаться мне, я первый его увидел. Все люди устроены одинаково, все тащат, тащат, прямо из-под носа. Я был зол на себя и поклялся, что в следующий раз не допущу подобного. «Ты скотина, — сказал я себе. — Ты должен хватать, и делать это быстро, без раздумий, иначе какой-нибудь другой парень опередит тебя. К черту остальных, хватай, хватай для себя!» Мрачное, подавленное состояние вновь охватило меня. Весь мир источал зловоние, все и вся было против меня… Внезапно на мою спину обрушилась дубинка, и мучительная боль пронзила позвоночник. Я потерял над собой контроль и почувствовал, как мои штаны пропитались влагой.

Прямо над ухом раздалось злобное ворчание полицейского:

— Какого черта ты делаешь на улице в такое время? Вали отсюда, оборвыш, пока я тебя снова не вытянул дубинкой.

Словно побитый, никому не нужный, грязный уличный пес, я крался по пустынным улицам в сторону своего дома.

Глава 5

Вильсон был избран президентом. Как всегда, мы отметили это событие самым большим в Ист-Сайде праздничным костром. Еще какое-то время я продолжал посещать «суповую» школу, затем вновь сходил к О'Брайену и потребовал отдать мне документы для устройства на работу. Он нехотя согласился.

Несколько недель я блуждал по улицам в поисках работы, пока наконец не устроился за четыре с половиной доллара в неделю помощником водителя фургона, развозившего клиентам мокрое белье из прачечной.

Первая неделя стала суровым испытанием для меня и моей спины. Работа начиналась в шесть утра. Мы с водителем загружали фургон тяжелыми тюками сырого белья. Весь день мы разъезжали по городу, надрываясь, затаскивали сырые тюки по лестницам, — сносили вниз грязное белье для прачечной. Это была каторжная работа, приводящая к инвалидности. Спина, ноги, руки, все мускулы непрерывно болели. Несмотря на дожди, снег и холода той суровой зимы я был все время покрыт испариной от непосильного труда. Водитель получал процент от выручки, был жаден и обладал чудовищной работоспособностью. Мы делали десятиминутную остановку, чтобы перекусить бутербродами. Это заменяло обеденный перерыв. Затем мы вновь приступали к работе и не останавливались до позднего вечера.

После скудного ужина я доползал до холодной кровати и валился в нее с одним желанием: не двигаться всю оставшуюся жизнь. Мне снились особенные сны, в которых я ходил с тюками мокрого белья, привязанными к ногам, и еще одним тюком, который лежал на голове. Продирая глаза в холодных предрассветных сумерках, голодный, с ноющими и затекшими мышцами, я горько проклинал удел, доставшийся мне в этой жизни. Каждая частичка моего тела яростно сопротивлялась насилию над собой, и я встречал каждое утро, отводя душу в проклятиях. Я начинал с водителя фургона, затем переходил на хозяина прачечной и заканчивал проклятиями всем живущим на Земле. Четырех с половиной долларов, которые я приносил маме, приползая с работы в десять часов вечера по субботам, едва хватало на скудное питание семьи. Мой старик все больше и больше времени проводил в синагоге, его лицо становилось все бледнее, а борода — все белей. Приступы кашля у него продолжались все дольше и дольше, и наш долг за жилье с каждым месяцем становился все больше и больше. Жизнь для мамы и для нас ухудшалась, но, видимо, она все еще была недостаточно черна.