Время красного дракона

Оглавление

108

— На мою-то благоверную мог бы и не лепить обвинения. Сказал бы Кобе, мол, ничего нельзя сделать, все до предела чисто, кроме мелких сплетен. Да и не был Сталин инициатором арестов этих. Просто собрались три бабы, посплетничали, обозвали Кобу рябым недоумком, извергом, тупицей. А ежовские прихвостни подслушали разговор. И побежал Николай Иванович докладывать, свою собачью верность проявлять.

В раздумьях своих Вячеслав Михайлович был прав: не смог бы всесильный Коба арестовать жену Молотова и супругу Калинина, если бы Ежов не подсовывал ему угодливо доносы. В любом, даже в самом объективном доносе всегда может быть доля уродливой интерпретации, искажения, лжи, а то и умышленного, зряшнего оговора. Артузов и Ягода получали «информацию» о том, будто Тухачевский завербован иностранной разведкой. Но они не клевали на «дезу», хихикали, показывали доносы, провокационные сигналы самому Тухачевскому, даже не помыслив о проверке. Они посчитали бы идиотизмом говорить об этом со Сталиным на серьезном уровне. Большим негодяем был Генрих Ягода, но достоинство личности не терял, не мельтешился. А Ежов суетился, вибрировал в своем ничтожестве. По стране уже нарастала волна недовольства, жалоб на неправедные аресты. Сталин понимал, что надо было как-то снять напряжение в обществе, выпустить пар из котла, не допустить взрыва. Да и знал Ежов слишком много, стал для истории, как и Ягода, опасным свидетелем.

— Ми верим Ежову, а он допускает много ошибок, компрометирует нас, подрывает авторитет партии. Или я ошибаюсь? — начал прощупывать Коба настроение соратников.

Молотов уловил, что это не зондаж, а попытка принять решение, поддержал Сталина:

— От Ежова вреда больше, чем пользы. Много жалоб на несправедливые репрессии.

Калинин поддержал боязливо, но убедительно:

— Письма лежат мешками, сотни тысяч писем. И дело не в письмах. Из-за массовых, необоснованных арестов останавливаются предприятия, цеха, заводы. Это же неприкрытое вредительство.

Ворошилов по своей природной глупости и кавалерийской отваге подключился к разговору более решительно:

— Война на пороге, а мы сорок тысяч командного состава уничтожили. Надо бы вернуть кое-кого из тюрем. У меня армия парализована.

Каганович уязвил Ворошилова грубо:

— Зачем подписывал ордера, списки? В моей епархии не было незаконных арестов. Может быть, отдельные случаи, исключения.

Жданов молчал, выжидал, куда повернет Иосиф Виссарионович, но одну фразу пробросил:

— Ежов — нарком с лицом мелкого преступника, но у меня подход — психологический.

Сталин предпочитал выслушать все мнения. Ему иногда возражали, спорили с ним, особенно Молотов. Разговор о необоснованных репрессиях встревожил Иосифа Виссарионовича. За ним всегда стояло большинство. Пусть из пяти — три, но это все-таки коллегиальное решение. И вдруг он, Сталин, остался в меньшинстве, с Кагановичем. А Молотов забивал слова, как гвозди в крышку гроба:

— Ежов свою миссию выполнил. Историческая личность после исполнения своей миссии становится комической или преступной.

Калинин тряхнул козлиной бородкой:

— Ежов негодяй.

Жданов, видя, что Сталин не возражает, рассудил:

— Нам не так уж трудно подобрать на место Ежова кандидатуру более подходящую.

— Более преданную, — продолжил мысль Сталин.

Начальник личной охраны Сталина на днях высказал подозрения по адресу Ежова:

— Пытается завязать дружбу, делает весьма дорогие подарки: золотые швейцарские часы, ковры, табакерку с бриллиантами. Может, замышляет что-то?

Климент Ефремович поклялся:

— Ежов пидорас! В сандуновские бани ходит! Ей-богу, он — пидорас!

— Ми его породили, ми его и убьем! — завершил беседу Сталин.

Самое непостижимое заключалось в том, что хорошая кандидатура на место Ежова была Кобой уже подобрана — Лаврентий Павлович Берия. Сталин угадывал мысли, настроения и требования своих соратников за полгода до их появления на белый свет. И уже только по этой причине его можно было признать гением. И Молотов не лгал, не кривил душой, когда сказал за чаем Завенягину:

— Коба, безусловно, гений.

Авраамий Павлович спросил:

— Вячеслав, а мы не оторвались от народа?

— В каком смысле, Авраамий?

— Народ не воспринял подписание пакта о дружбе с фашистской Германией. Многие коммунисты осуждают этот пакт.

— Авраамий, если мы выиграем этим тактическим ходом хотя бы год мирного времени, нам всем можно будет отлить памятники из чистого золота. Страна не готова к войне. Гитлер сомнет нас и за два-три месяца прорвется на танках до Урала. Япония ударит по России с востока. Понимаешь?

— В общем-то, понимаю.

Завенягину хотелось спросить, на какое место намереваются передвинуть его из Норильска в Москву? Ему невмоготу было возглавлять трудармию из заключенных. Он страдал от этого поручения партии, начал лысеть и седеть, мучиться бессонницей. Многие принимали в лагерях Завенягина за главного палача и кровососа, эксплуататора подневольного труда, проклинали и даже угрожали. Но особенно тяжело было видеть товарищей по партии, учебе в академии, крупных ученых и специалистов.

— Неужели мне не дадут какой-нибудь завод, участок с людьми вольными? Сколько же можно смотреть на страдания зэков, их муки, напрасные надежды и смерть — от истощения, морозов, болезней и горя? Дали бы мне автозавод!

Но Завенягин понимал, что с такой просьбой обращаться к Молотову нельзя. Потеряешь чувство меры — и рухнет дружба.

— Прогуляемся пешочком, — предложил Вячеслав Михайлович, отодвинув фарфоровую чашечку с недопитым чаем.