Время красного дракона

Оглавление

171

— Ты куда, Кузьма, с граблями-то? — спрашивали станичники.

— На охоту пошел, ноне много зайцев, уток.

К вечеру, глядишь, идет из лесу, несет зайцев парочку, а то и уток диких с полдюжины. Так бы все ничего, но вскоре прошел слух, что дед Кузьма стреляет из граблей по самолетам. Бабы ахали в ужасе:

— Он чо? С ума спятил? Иропланы сбивает из граблей стрелючих!

— Как напьется, так по самолетам стреляет, бабахает.

— Бают, бумбардировщик днись загорелся, упал на гумно.

— В газетах прописали, што дирижабля взорвалась. Мож, дед Кузьма и угробил энту дирижаблю?

— Не путай, тямнота: разбились сратонавты на шаре.

— А по сратонавтам, чо, стрелять жаканом можнучи?

— Кузьма, знамо, во враги народа перешел с понедельника...

— С воскресенья!

— Не зазря его чакисты в третий раз обыскивают.

Володька, внук деда Кузьмы, еще перед первым обыском стащил браунинг и спрятал его в дупле дуба, который рос в заовражье. Да Кузьма и без пистолета продемонстрировал третье чудо. Он собрал народ на площади возле церкви, забил гвоздь в телефонный столб, отошел с ружьем в сторону.

— Вешайте на хгвоздь тулуп али полушубок!

Председатель сельсовета подвесил на вбитый гвоздь шубейку со своего плеча. На зрелище присутствовали — секретарь райкома партии, уполномоченный НКВД, директор молочного завода, военком, прокурор и судья. Народ не подпустил Кузьму к телефонному столбу. Мол, прояви умение издали, с тридцати-сорока шагов. Толпа стояла полукольцом, поскольку Кузьма должен был выстрелить из ружья крупной дробиной. И грохнул выстрел. Дробина перебила хилявую тесемку вешалки, полушубок упал на снег. Однако чудо было не в этом. В станице старые казаки все стреляли хорошо. Многие из толпы могли с легкостью сбить выстрелом шубейку с гвоздя. Пороховая тишина оцепенила толпу, когда дед Кузьма снова прицелился в лежащий на снегу полушубок и, пугая его, скомандовал:

— Встать! Пристрелю аки собаку! Арш на хгвоздь!

На глазах онемевшей и потрясенной толпы шубейка вскинулась на гвоздик сама. Будто живое существо, она поднялась сама по себе, прыгнула и повесилась воротником внакидку на том самом гвозде, с которого только что упала. Председатель сельсовета, рабочий из двадцатипятитысячников, ощупал и осмотрел свой полушубок вместе с прокурором, уполномоченным НКВД, военкомом и другими активистами по атеистической пропаганде. Не оказалась ли вдруг тут нитка или резинка? Столпились люди, загалдели. Не было лески и резинки! А как же шубейка сама вскочила и на гвоздь подвесилась? Тут и случилась беда: закукарекал председатель, замахал руками и побежал по дороге в коммунизм, свихнулся человек. Увезли его в больницу. На другой день деда Кузьму вызвал уполномоченный НКВД:

— Даю тебе, Кузьма, неделю сроку. Поезжай в город, привези справку с цирку, што имеешь полное право на фокусы. И на охоту за зайцами, за дичью с граблями боле не ходи, запрещаю! Нету у советской власти такого закону, штобы стрелять из граблей.

Поскольку дед Кузьма не привез справку из цирка и не подчинился указанию уполномоченного НКВД, продолжал ходить на охоту с граблями, его решили арестовать. Да и продолжали сигналы поступать, что дед стреляет из граблей по самолетам и дирижаблям. Еще более подозрительными были продолжительные уходы деда в тайгу. Трое суток пряталась вооруженная засада в доме Кузьмы. Взяли деда, когда он вернулся с Малого болота. Арестованного увезли в Курган, а затем отправили этапом в челябинскую тюрьму. Допрашивал деда Кузьму начальник 5-го отделения 4-го отдела НКВД лейтенант госбезопасности Натансон.

— Что-то много вас поступает из казачьей станицы Зверинки, — листал дело Кузьмы лейтенант. — То поэт Борис Ручьев, то Серафим Телегин, то Михаил Люгарин...

— Не ведаю о таких бандитах, я человек мирный.

— Неужели и признаться не в чем? Тех, кто признает вину, мы обычно отпускаем домой. Или отправляем в лагерь на небольшой срок. Были, наверно, грехи?

— Знамо, были оплошки.

— Какие оплошки?

— Из хграблей стрелял, по пьяной хглупости на патреты вождей плевал, нехорошие слова про них хговорил...

— Сказки про грабли не надо повторять. А вот про портреты прошу подробнее рассказать, — приготовился оформлять протокол допроса Натансон.

— Значится, так: приклеил я в коровнике мучным хлейстером патреты я Карлы Марлы, черта энтохго лысохго — Ленина, чумохарю усатую...

— Буденного?

— Ни, Буденный как-никак из казачества. Он по неразумению к большевикам ушел. Сталин — крысохаря усатая...

— Вы так называли вождей при свидетелях?

— Ни, в единении похмельном. Друхгих оплошек у миня нетути, хгражданин следователь.

— Других и не надо, этих предостаточно.

Натансон никогда не бил подследственных, не пытал их. Он не давал арестованным пить, заставлял их стоять на ногах по двое-трое суток. А с дедом Кузьмой он просто забавлялся. В кабинет Натансона приходили многие работники НКВД, чтобы отдохнуть, похохотать, слушая, как он допрашивает деда-чудака. Натансон укрепил кнопками на стене кабинета дешевые плакаты-портреты Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, как бы для следственного эксперимента.

— Покажи, дед, как ты обращался с вождями? — приказывал Кузьме лейтенант.

— Давай, давай! — подбадривали другие.

Кузьма соглашался не сразу, смущало его, что на допросе так много чекистов. Но все же, после уговоров, он подходил почему-то сначала к портрету Фридриха Энгельса, харкал на него и начинал браниться:

— У, Кырла-Мырла противная! Штоб тобя в хгробу кроты обхгрызли!

В Маркса дед Кузьма тыкал пальцем и спрашивал: