Время красного дракона

Оглавление

На всю страну надет намордник — бесправие, произвол и насилие, постоянные угрозы висят над головой каждого крестьянина и рабочего. Всякая революционная законность попрана. Учение Маркса и Ленина Сталиным и его кликой бесстыдно извращается и фальсифицируется"...

...На полях возле этих строк было написано незнакомым для Завенягина почерком: «Ты, Рютин, сам — раб идеологии! Все зло идет не от Сталина, а от Маркса и Ленина — самых гнусных людоедов!» Завенягин покачал головой осуждающе, снова принялся за рютинский текст:

«Наука, литература, искусство низведены до уровня низких служанок и подпорок сталинского руководства. Борьба с оппортунизмом опошлена, превращена в карикатуру, в орудие клеветы и террора против самостоятельно мыслящих членов партии. Права партии, гарантированные Уставом, узурпированы ничтожной кучкой беспринципных политиканов. Демократический централизм подменен личным усмотрением вождя, коллективное руководство — системой доверенных людей.

Всякая живая, большевистская партийная мысль задушена угрозой исключения из партии, снятием с работы и лишением всех средств к существованию. Все подлинно ленинское загнано в подполье. Подлинный ленинизм становится в значительной мере запрещенным, нелегальным учением. Партийный аппарат в ходе развития внутрипартийной борьбы и отсечения одной руководящей группы за другой вырос в самодовлеющую силу, стоящую над партией и господствующую над ней, насилующую ее сознание и волю. На партийную работу вместо наиболее убежденных, наиболее честных, принципиальных, готовых твердо отстаивать перед кем угодно свою точку зрения членов партии чаще всего выдвигаются люди бесчестные, хитрые, беспринципные, готовые по приказу начальства десятки раз менять свои убеждения, карьеристы, льстецы и холуи.

Печать — могучее средство коммунистического воспитания и оружие ленинизма в руках Сталина и его клики — стала чудовищной фабрикой лжи, надувательства и терроризирования. Ложью и клеветой, расстрелами и арестами, всеми способами и средствами они будут защищать свое господство в партии и в стране, ибо они смотрят на них как на свою вотчину.

Ни один самый смелый и гениальный провокатор для гибели пролетарской диктатуры, для дискредитации ленинизма, социалистического строительства и социализма, для взрыва их изнутри не мог бы придумать ничего лучшего, чем руководство Сталина и его клики.

Позорно и постыдно для пролетарских революционеров дальше терпеть сталинское иго, его произвол и издевательство над партией и трудящимися массами. Кто не видит этого ига, не чувствует этого произвола и гнета, кто не возмущается им, тот раб"...

Авраамий Павлович Завенягин дочитывал концовку рютинского манифеста с чувством недовольства и протеста. Он понимал, что почти все положения Мартемьяна Рютина верны. Но ведь выводы ошибочны: кто не возмущается, тот не раб! А как можно возмутиться? Каким образом? Никакого ощущения реальности! Рютин — сам авантюрист! А ведь был секретарем Иркутского губкома РКП(б), возглавлял обком партии в Дагестане.

Завенягин встал, бросил крамольные листы рютинского послания на стол, перед Ломинадзе:

— Виссарион, ты мне эти бумаги не показывал! Я их не читал! И по-дружески советую: сожги!

— Ты, однако, трус порядочный, Авраамий.

— Я реалист, Виссарион. И у каждого — своя судьба, своя звезда. Мне надо думать о мартенах, о домнах, о прокатных станах. Россия не станет сильнее, ни один человек не станет свободнее и богаче, оттого что ты держишь в сейфе эту рютинскую бумажку. И вообще, если твой горком завтра провалится под землю, металлургический завод не остановится.

С этими словами и вышел Завенягин от секретаря горкома партии. Прекраснодушный Ломинадзе никак не мог понять, почему Авраамий занервничал, заговорил жестяным голосом. И подумал:

— Боится, что вдруг меня арестуют, найдут при обыске обращение Рютина. Полагает Авраамий, будто я могу его выдать, заявить пакостно: мол, и Завенягин сие письмецо читал с наслаждением! Но ведь меня не арестуют. Кобе достаточно моего унижения — ссылкой в Магнитку. Не соперник я ему. Тревожило одно: Сталин узнал, что он, Ломинадзе, голосовал на съезде против... вычеркнул в бюллетене фамилию вождя. Прощения теперь тоже не будет. Коба высказал обиду: «Ты, Бесо, предал меня. Ладно, поезжай спокойно, бог тебе — судья!»

Сатана партии — Генрих Ягода стоял рядом, молчал. Перед самым отъездом в номер гостиницы, где жили Хитаров и Ломинадзе, зашли Микоян, Енукидзе и Ягода. Распили две бутылки коньяка. Генрих Ягода подшучивал:

— Ты почему не оправдывался перед Кобой? Сказал бы, мол, ошибка! Мол, я не голосовал против!

Ломинадзе заупрямился:

— Зачем врать? Я вычеркнул Кобу.

— Не строй из этого трагедию, — жевал пластик лимона Енукидзе.

— А я не вычеркивал! — веселился Хитаров.

— И это нам известно, — обнял его Ягода.

Анастас Микоян вытащил из портфеля большой бумажный сверток с яблоками:

— Возьми, Бесо. Подарок для твоего сынка-малыша. А Нино прекрасной — поклон!

Ягода думал о Микояне:

— Почему тебя не расстреляли, армяшка? Сидел ты в одной камере с 26-ю бакинскими комиссарами. Их поставили к стенке, а ты остался живым?

Серго Орджоникидзе подбадривал печального Ломинадзе:

— Не скисай, Бесо. Все будет хорошо. Помни о главной задаче: запустите там седьмой, восьмой и десятый мартен. Напомни еще раз Авраамию, что мы ждем сортовой стан «300» и мелкосортный «250». Ну и готовьтесь к съезду Советов. Выдвинь от Магнитки делегатом Марфу Рожкову — оператора со стана «500». Молодцом — она! А я приеду скоро, жди. И с Авраамием дружи!