Время красного дракона

• Предыдущая
• 46/188
• Следующая

— Да, женится. Невеста его рядом с ним, между прочим. Леночка — из нашей лаборатории.

— Тебе нужна квартира? — спросил Завенягин.

— Ежли дадут, возьму. Но вообще-то не очень нуждаюсь, у меня свой дом в станице. Мы из казаков.

Начальство удалялось медленно, останавливаясь у каждой печи, обходя вагонетки, ковши, нагромождения из остывших козлов. Мариша Олимпова стряхивала с берета пыль, жаловалась Партине Ухватовой:

— Завенягин издевается надо мной. Направил меня на прошлой неделе к типу весьма примитивному. Мол, напиши о моем Трубочисте. А у него интеллект — нулевой. Шуточки — идиотские. Мол, я прилетел к вам со звезды! Ну и прочая чушь. К серьезному разговору не способен. И Коровин этот примитивен. Это же деревенский валенок, подшитый русским патриотизмом...

Партина Ухватова не согласилась:

— Коровин, конечно, бык. А Трубочист — моя мечта. Я беременею от одного его взгляда.

— Партина, ты вульгарна. Но я тебя облагорожу. У тебя — не те выражения, не та прическа, не то платье. И походка — мужичья. Надо ходить, Партина, семеня, мелкими шажками, изящно. Руку — чуть в сторону, с отведенным мизинцем. Гляди, я тебе покажу... Уловила?

Гришка Коровин сплюнул вслед удаляющимся дамам, усмехнулся. Но жить все-таки хорошо. Он вернулся в мартен. В НКВД его особенно не допрашивали, там лежала объяснительная Порошина. Представить кое-кому трудно: перед ним вежливо извинились! Мол, прости, наш сотрудник тебя нечаянно пулей задел. Коровин подписал заявление, что не имеет претензий к милиции. И не было в его подписи неправды. Он действительно проникся уважением к работникам НКВД... и даже записался в бригадмильцы.

— Когдась у нас родится сын, нарекем его Аркашей, в честь нашего заместителя начальника милиции Порошина, — говорил Коровин своей Леночке.

— Я не знаю его, — отвечала она.

— Ежли бы не Порошин, скрываться бы мне, ждать ареста, тюрьмы. Чудесные люди у нас в НКВД.

Виктор Калмыков, Санька Терехов и Василь Огородников написали Грихе Коровину рекомендацию для вступления в ВКП(б). У них была своя компания, дружба. По выходным дням собирались обычно у отца Эммы Беккер, пили чай, брали читать интересные книжки. Калмыков боготворил свою жену Эмму:

— Она вылепила из меня человека. Кем я приехал на Магнитку? Оборванцем с деревянным сундучком, в дурацкой кепке с нелепым козырьком, полуграмотным романтиком...

Санька Терехов и Василь Огородников работали прокатчиками в обжимном цехе у Голубицкого. Парни они были робкие, но честные, душевные. А подружка бывшая Фроська Меркульева стала для Грихи Коровина совсем чужой.

— Я в партию вступаю, — похвастался перед ней как-то Григорий.

— Ты завсегда в какое-нибудь говно вступаешь, — съязвила Фроська.

Чужой, совсем чужой оборачивалась подружка детства. И видеть ее не хотелось. И казаться она стала противной, рыжей лахудрой, отсталым элементом, ненавистницей строительства светлого социализма. Почему с ней водится Порошин? Такой умный, благородный и политически подкованный коммунизмом человек. А Фроська подкована буржуазной, несознательной идейностью, знахарской отсталостью, ворожбой, нехорошим колдовством, оголодалой кражей копченой колбасы из горкомовского буфета и глупой радостью от ненадеванных трусов императрицы, заслуженно расстрелянной пролетариатом.

Сочиненную для Фроськи характеристику Гриха Коровин знал наизусть и повторял ее изредка, укрепляя свою душевную стоятельность. Радовали Коровина жизненные успехи друга — Антона Телегина. Его воинскую часть перебросили в Туркестан. Они там разгромили ворвавшуюся банду басмачей. Антоху наградили боевым орденом, назначили командиром взвода. Телегин приезжал в отпуск, но в колхозике, где прозябали его родственники, было нищо и голодно. Сестренка его — Верочка еще не определилась, а дядька Серафим, по кличке — Эсер, сидел в тюрьме. Антон порешил остаться в армии пожизненно. А новое направление у него было легкое — войска НКВД в Челябинске. Одного не понимал Телегин, когда приезжал в отпуск, и потому спрашивал у Коровина:

— Значится, Порошин знал, што мы замыкали электролинии, убивали бригадмильцев, сбросили их в яму с говном... Почему же нас не арестовали?

— От его благородности, доброты, — объяснял Коровин.

— Што-то тут не так. Пореже мне надо здесь появляться, — сказал на прощанье Телегин.

* * *

Завенягин и Хитаров ходили по цехам металлургического комбината часа три-четыре. Директор объяснял, как удалось снять с квадратного метра пода по девять тонн стали, как пускали на коксохиме ректификационное отделение. Секретарь горкома и директор завода работали душа в душу, не могли нарадоваться друг другом.

— С Ломинадзе у меня не ладилось, Раф, — признался Авраамий Павлович.

Хитарову нравилось, что Завенягин зовет его Рафом.

— Могу тебя повеселить, Авраамий. У меня уже месяца три лежит забавный донос на Придорогина. Ухохочешься, заходи в горком, дам почитать.

— Наверно, по поводу того, что он бегал по ночному городу в кальсонах?

— Да, но какие детали, Авраамий! Шедевр юмора!

— А как ты относишься, Раф, к смещению Ягоды?

— Не знаю, что и сказать. Какая разница — Ягода или Ежов? Генрих Ягода меня уважал, мы с ним были на равных. Ежов передо мной заискивает, Авраамий.

— Он перед всеми заискивает, мягко стелет.

— У него своя епархия, у нас — другая.

С тополей на площади Заводоуправления падали первые пожелтевшие листья. Хитаров и Завенягин шли в горкомовскую столовую, время — к обеду.

— Ты бы, Раф, донос на Придорогина дал прочитать самому Придорогину.

• Предыдущая
• 46/188
• Следующая