Время красного дракона

Оглавление

Немца звали Куртом, по-русски он говорил плохо. Курт бежал от Гитлера в легендарную страну победившего пролетариата, был принят за шпиона, приговорен к расстрелу. Да и как его не приговорить к высшей мере наказания, если он говорил:

— Комрад! Хитаров есть мой друг. Мы с Хитаровым есть в загранице тайный связь.

Хитаров в это время уже был арестован и расстрелян как враг народа. Монах сокамерников не замечал. Огромный, ростом в две сажени, сильный и костлявый, он был безобиднее малого ребенка. На глупые вопросы Монах не отвечал, начинал читать молитвы. Но от Монаха веяло такой силой духа и веры, что в камере он был самым уважаемым человеком. Монах, Эсер и Золотовский знали друг друга, они попали в камеру смертников из гейнемановского лагеря.

Золотовского заставили признать себя руководителем подпольной «Польской организации войскова», хотя он был запорожским евреем. Правда, польский язык он знал, дружил в концлагере с поляками, был бригадиром землекопов. А бригада состояла сплошь из поляков и немцев. Все они были сразу расстреляны. Золотовского же ликвидировать не торопились, чтобы выявить его связи с городом. В камере смертников никто не считал себя врагом советской власти, кроме Эсера.

— Вам тяжело будет умирать, вы как бы ни в чем не виноваты. А я не жалею ни о чем. Я действительно враг этих преступников-большевиков, — открыто признавался Эсер.

Эсер — Серафим Телегин — был родственником Антона Телегина, но в его деле это обстоятельство не отмечалось. Богатырем он не выглядел: сухонький старичок, белая бородка клинышком, пенсне. Он, старый подпольщик, при царе легко уходил от жандармов. От чека и НКВД Эсер уйти не мог. Коровин часто спорил с Эсером:

— Ты ошибаешься, Эсер. Дело Ленина — светлое. Да и Сталин, наверно, не знает о злодеяниях НКВД. Ленин — гений, вождь!

— Не сотвори себе кумира, — басил Монах.

— Что ты, Гриша, знаешь о Ленине? За всю историю человечества не было более жестокого и гнусного правителя. Бирон — дитя шаловливое по сравнению с Лениным.

— Не скажи, Эсер. Цари тоже Россию расстреливали, не зазря вы в них бомбы метали.

— Я тебе, Гриша, такую цифирь приведу: с 1826 по 1906 год, то бишь за восемьдесят лет, в России было казнено 894 человека. Вот и получается — одиннадцать смертных приговоров в год. И это вместе с убийцами, бомбометателями, кровавыми маньяками, каторжниками-людоедами. А большевики уничтожают народ сотнями тысяч, миллионами.

Эсер не покачнул убеждений Григория Коровина. Заставили Гришку задуматься книжки-брошюрки ленинцев. В камере пребывали несколько печатных работ Ленина, Сталина, Дзержинского, Данишевского и Крыленко. Двух последних авторов надо было изъять, ибо они сами были расстреляны как враги народа. Но по недосмотру тюремного начальства брошюрки Данишевского и Крыленко оставались в камере, хотя и похудевшие, полуискуренные. Коровин прочитал книжонку Данишевского «Революционные Военные Трибуналы», изданную еще в 1920 году. Главный казнитель-чекист утверждал: «Революционный военный трибунал — это необходимый и верный орган диктатуры пролетариата, долженствующий через неслыханное разорение, через океан крови и слез провести рабочий класс в мир свободного труда, счастья трудящихся и красоты».

Дзержинский вторил ему: «Я предлагаю оставить эти концлагеря для использования труда арестованных, для господ, проживающих без занятий, для тех, кто не может работать без известного принуждения. Или, если мы возьмем советские учреждения, то здесь должна быть применена такая мера наказания за недобросовестное отношение к делу, за опознание"...

Коровин и предполагать не мог, что большевики были такими откровенными изуверами. Оказалось, все они одинаковы: от Ленина, Троцкого и Бухарина до Иосифа Виссарионовича. Угнетали и рассказы Эсера об условиях на царской каторге и в ссылках. При царе над заключенными не глумились, не пытали их, не морили голодом. Золотовский кроме польского владел и немецким языком, пересказывал в камере исповеди гамбургского коммуниста Курта. Гитлер и его гестаповцы истребляли оппозицию, коммунистов, евреев. Но в Германии не могли пытать человека лишь только для того, чтобы он признал себя врагом.

— Такой уничтожение не есть выгодно государству, — говорил Курт, дополняя пересказы Золотовского.

У Коровина сердце холодело. Как же так? Сталин оказывается глупее и преступнее Гитлера. Может, врет этот немец Курт? Или Золотовский переводит с умышленным искажением. Евреям верить нельзя. Они разорили и разграбили Россию. Возможно, и в камеры смертников подбрасывают их, как подсадных уток. Меркульева и меня расхлопают. Монаха и Курта тоже пустят в расход. Эсер сам просится на эшафот. А этот Золотовский выживет, снова будет подсажен к приговоренным. Евреи были и остаются у власти. Каганович — правая рука у Сталина.

— Заткнись, жид порхатый! А то обмакну твою морду жидовскую в парашу! — обрывал Коровин Золотовского.

— Может быть кому-то выгодно, чтобы мы ссорились? — спрашивал Золотовский, но замолкал, залезал под нары.

Старик Меркульев поправлял на глазу черную повязку, вступался:

— Не обижай, Гриша, человека. В одну яму ляжем.

Меркульева для устрашения, чтобы сломался, уже дважды вызывали на расстрел. Меркульевский пулемет не давал покоя следователям. Первый раз отправили старика на смерть с группой доменщиков — в сорок человек. Приговоренным к смерти бросили четыре лопаты:

— Кто желает размяться, тому руки развяжем. Тех, кто выкопает могилу, может и не расстрелям. Дадим закурить по цигарке.