Время красного дракона

Оглавление

Руки у всех приговоренных были связаны за спиной, проволокой. И ноги были опутаны, не убежишь. Желающие копать могилу всегда находились, им и закурить давали без обмана. Доменщики, ребята молодые, вырыли для себя яму, покурили. И тут им повязали руки и ноги, сбросили в могилу первыми, живьем. И остальных побросали в яму, стреляя в спину, в затылок. Конвой по численности был рискованно мал: семь человек. Но ведь приговоренные покручены проволокой. Меркульева подтащили к могиле последним, но не расстреляли, позабавились:

— Тебе, старик, места не хватило. И следователь твой показаний ждет. Закапывали могилу бригадмильцы Шмель и Разенков, сержанты Калганов и Матафонов.

Во второй раз казнили всего шесть человек, в том числе двух молодых женщин. Меркульев был седьмым. И ни у кого не были связаны руки и ноги. Начало было таким же: приговоренным дали четыре лопаты. Они сами себе вырыли могилу. На расстрел к яме подводили по одному, стреляли в затылок. Женщины голосили:

— Что вы творите? Изуверы!

Меркульева тоже подвели к могиле, выстрелили. Он упал в глинистый схорон на окровавленные трупы, но боли не почувствовал.

— Я же не умер! Или я умер? Красноармейцы и работники НКВД хохотали:

— Вылазь, хрыч старый! Не пришел твой час. Ты еще не все рассказал про пулемет.

Ох, уж этот дурацкий пулемет! Меркульев и для себя не мог объяснить, почему он его хранил и прятал. Можно ведь было утопить в пруду. Или просто вывезти в степь и выбросить, закопать. Сам себя погубил он этим проклятым пулеметом. И сокамерники Меркульеву не верят.

— Ты правильно прятал пулемет, дед! Нам бы сейчас тачанку да твой Максим. Через всю Россию пролетели бы. Покосили бы большевичков поганых! — потирал руки Эсер.

— Что-то ты на тамбовщине не покосил Тухачевского. И Завенягин твою банду бивал, — язвил из-под нар Золотовский.

— За это бог его и наказал, — перекрестился Монах.

— Его поди не пытали, как нас. Все-таки Тухачевский, — тронул Меркульев за рукав Гришку.

— Ему конфетку в жопу совали, — с улыбкой предположил Коровин. Меркульев пожалел Золотовского:

— Вылазяй с поднар, Израиль Абрамыч. Ты кашляешь. Поди на мое место, а я прохлажусь под настилом.

К Меркульеву под нары забрался и Гришка Коровин, потребно пошептаться стало, выведать еще раз подробности расстрелов. Яму могильную приговоренные, значит, копают сами. Дают им четыре лопаты, значит. А ежели секануть в четыре лопаты чекистов по башкам, оружие захватить, убежать? Монах и Золотовский не согласятся. Эсера и Курта можно, наверно, сподвигнуть.

— У меня, чать, рука не подымется, — сомневался Меркульев.

— Ты белякам ухи отрезал в гражданскую?

— Был грех.

— Вот и согреши еще раз: рубани по харе лопатой чекиста. И уйдем в горы. А там — видно будет. Мне помирать неохота.

Эсеру план побега показался реальным. Курту порешили не открываться, все-таки иностранец, может выдать.

— И Золотовскому скажем в последний момент, когда повезут казнить. У меня подозрение к еврею, — заключил Коровин.

У Гришки под штаниной был привязан к ноге заточенный трехгранный напильник, подброшенный Трубочистом. И такое оружие могло сгодиться. Несколько раз в камере проводили шмон, нашли тайник с ножом, а напильник остался. Меркульев откровенничал с Коровиным:

— Ежли наш род Меркульевых погаснет, беда случится.

— Какая беда?

— Мы же тайну казачьего клада храним, Гриша.

— Какого клада?

— Золотого.

— Сколько золота в захороне?

— Двадцать бочат серебра, двенадцать — золота. И кувшин с драгоценными самоцветами, кольцами, серьгами.

— Не бреши, старый пим.

— Ей-богу, не брешу, Гриша. Энто казна казачья, старинная.

— А где клад утаен?

— Не ведаю.

— А кто ведает?

— Фроська.

— Не рассказывай байки, пердун старый. Лучше посоображай, как нам уйти от смерти. Чует мое сердце, что поволокут скоро.

Гришка Коровин не ошибся в своих предчувствиях и предположениях. Через три дня всю камеру смертников вывели во двор тюрьмы и затолкнули в черный воронок. Через решетку из окошка столярной мастерской выглянул Трубочист, помахал рукой. Ахмет вышел из тюремной конюшни с метлой, но его загнали обратно окриком.

— Куда нас повезут? — дрогнувшим голосом спросил Золотовский.

— Расстреливать повезли. Но ты держись, жидяра. Когда прикажут рыть яму, бери лопату. И как я заору — бей ближнего мильтона по кумполу. Ясно?

— Сказано в Писании: не убий! — возразил Монах.

— Гриша, я не смогу, — закрыл лицо ладонями Золотовский.

— Ну, ты хоть помаши лопатой, помельтешись, отвлеки от нас внимание.

Расстрельный конвой возглавлял подвыпивший Груздев. В кабину «воронка» сел боец с винтовкой. Другой красноармеец, тоже с винтовкой, поместился в задней, отгороженной клетушке машины. С Груздевым были сержант Матафонов и бригадмилец Разенков. Они ехали следом — в легковой машине.

— Нам повезло! — обнял Коровин старика Меркульева. — Они даже не связали нам руки.

— Дай бог, дай бог! — молился Монах.

«Воронок» чихал и колыхался по ухабистым дорогам долго, около часу. А остановился, показалось, неожиданно. В тишине заскрежетала открываемая дверца.

— Выходите, соколы, — скомандовал Груздев, держа в руке револьвер. Резенков бросил четыре штыковых лопаты.

— Копайте могилу, — распорядился Матафонов.

Коровин схватил две лопаты, одну подал Меркульеву. Завладел тяжелой лопатой и Эсер. Курт упал на колени, заплакал, начал биться лбом о землю. Поляну, где остановились машины, окружал березовый лесок. Голубело пронзительное небо, благоухали травы, зеленел густой конский щавель, по жаре носились быстрые, кусучие оводы. Один из них впился в шею Груздеву.