Внук Персея. Мой дедушка — Истребитель

Оглавление

Поздно вечером, когда в мегароне еще продолжалось веселье, он опять сбежал на галерею. Здесь он провел много вечеров, пока темнота или крики рабынь, посланных матерью, не возвращали его под крышу. Дни Амфитриона кипели от усилий тела, от них несло соленым потом. Зато вечер приносил облегчение и смутную тоску по несбывшемуся. Если тоска перевешивает, облекаясь в слова — люди берут лиру, становясь певцами. В судьбе мальчика лирой был меч. Но галерея, кутаясь в сумерки, шепталась с Амфитрионом о том, что меч — не главная мера всего.

— Хватит. Иди спать.

Голос деда вернул мальчика к действительности. Словам не предшествовал звук дыхания или шорох сандалий по камню — ничего. Казалось, Персей соткался из воздуха, из фиалкового покрова богини. Дед подошел к зубцам стены, сцепил руки за спиной и молча уставился вдаль.

Ждал, когда внук исполнит приказ.

Внук медлил. Драка в палестре, пираты, приезд сестры — события закружились, ловя свой хвост, и возвратились к началу. Ответ, полученный раньше, сейчас не годился для Амфитриона. Набычившись, мальчик собрал всю решимость — для этого ему понадобилось вспомнить вакханку во дворе Спартака — и спросил:

— Почему ты не убил ее, дедушка?

— Ты по-прежнему считаешь, что ее непременно надо было убить?

— Нет. Я просто хочу знать, почему ты…

Пауза. Мальчику не хватало слов.

— Почему ты этого не сделал. Я хочу знать правду.

Он ожидал гнева. Даже затрещины. Дед терпеть не мог, когда его спрашивают дважды. И очень удивился, когда Персей спокойно, как взрослому, объяснил:

— Жена Спартака была на излете вакханалии. Яд безумия выдохся. Сильная боль вернула бы ей рассудок. Я выбрал боль, и не сделал Спартака вдовцом. Если ты знаешь лучший выход, скажи.

— На излете? Как ты понял это?

— Как охотничий пес чует нору кролика? Я не сумею объяснить тебе.

— Почему?

— Я — сын Златого Дождя. Ты — сын хромого Алкея. И это не единственное отличие между нами. Радуйся, что ты — не я.

Персей не был груб. Он так говорил со всеми. Мальчик знал это, и гордился, что дед беседует с ним чаще, чем с другими, выделяя из семьи. Будь Амфитрион старше — или мудрее — он догадался бы, что дед видит не только их различие, но и сходство, что вызывает в Персее беспокойство за судьбу внука.

— А если бы вакханалия была в зените?

— Я убил бы ее.

Да, вздрогнул мальчик. Убил бы. Без колебаний.

— А может… Не лучше ли было связать тетю Киниску? Запереть в доме? Пусть зенит, пусть! Она бы пересидела под замком, пока яд не выдохся. Потом ты причинил бы ей боль, и она бы выздоровела…

— Тогда, — голос деда превратился в лед, — вся Арголида запомнила бы, что я должен лечить каждую вакханку. Что я взвешиваю камень на ладони, прежде чем бросить. А Косматый запомнил бы, что я слаб. Два поражения кряду. Ты — скверный стратег.

— Ты — слаб? Дионис ни за что бы…

Мальчик не заметил удара. Просто ног не стало, и камень стены ткнулся в затылок, а настил галереи — в ягодицы. Из носа и разбитого рта текла кровь. Капли пачкали хитон, расплываясь черными пятнами. Губы вспухли, язык превратился в кляп. Говорить было пыткой, но молчать Амфитрион не мог, потому что дед уже задал вопрос:

— За что я наказал тебя?

— В твоем доме… В твоем городе не произносят этого имени.

— В моем присутствии. Я достаточно умен, чтобы признать: за моей спиной шепчутся о чем угодно. Почему это имя не должно звучать при мне?

Кровь мало-помалу останавливалась.

— В нем есть божественный звук. А ты не считаешь Косматого богом.

— Верно, — кивнул Персей. Он разглядывал тыльную сторону своей ладони, как если бы впервые ее видел. — Имя моего Олимпийского отца священно.

Ударь дед стену, думал мальчик, и зубец откололся бы.

— Его нельзя марать, замешивая в имя Косматого. Таков закон. И то, что ты — мой внук, тебя не извиняет. Как и то, что ты — ребенок. Иди умойся. И бегом спать.

8

Капризная луна-Селена спряталась за облаками, едва Амфитрион ночью выбрался во двор. Еще мгновение назад двор был залит лунным молоком, а тут раз — и темень, как в Тартаре. Лишь край лохматой тучи над заливом мерцал серебром, будто в насмешку.

Амфитрион горестно вздохнул. Вздох вышел натужный, с присвистом. Левую ноздрю забила подсохшая кровь. Выковырять сгусток пальцем? Только хуже будет: снова кровь пойдет. Саднили разбитые губы. И громче прочих напоминал о себе мочевой пузырь. Это его требовательный зов поднял мальчика с постели. Можно было, конечно, воспользоваться «нужным» горшком, и никуда не ходить. Но Амфитриону не хотелось журчанием будить спящих рядом.

Ну ее, луну! Тут идти-то…

Мальчик зашлепал по гладким плитам через двор. Отхожее место — яма, прикрытая досками — располагалось в дальнем закутке. Миновав проход, ведущий на женскую половину дворца, он уже, считай, добрался до вожделенной цели. Шаг, другой, и на фоне стены, беленой известью, ему почудилось движение. Амфитрион замер, всматриваясь до рези в глазах.

Еще кому-то приспичило?

Взгляду открылась смутная фигура, закутанная в пеплос. Ага, женщина. Потому и решила переждать у стены — чтоб не усаживаться рядом с мальчишкой.

— Ты это… — буркнул Амфитрион. — Ты иди. Я подожду.

Он с трудом сдерживал мучительные позывы. Ничего, мы — герои, мы потерпим. Узнав, что обнаружена, женщина отделилась от стены. Тут и луну одолело любопытство. Взмахом руки богиня прогнала облако, перемигнулась с ночью, и та отдернула свою аспидную накидку, являя взорам блеск подкладки. Двор словно выморозило: плиты покрыл звездный иней. Перламутровый свет и угольные тени высекли из мрака статую: мать со спящим ребенком на руках.