Внук Персея. Мой дедушка — Истребитель

Оглавление

— Беременна! — догадался Сфенел.

— Если Горгофона в тягости, — Алкей выразительно постучал себя по лбу, смутив брата, — я не удивлюсь. Сколько у нее сыновей?

— Трое, — подсказала Алкею жена. — Тиндарей, Афарей и малыш Левкипп.

— Где трое, — отмахнулся Алкей, — там и четвертый. Сестра плодовита. Но ее дети — внуки нашему отцу, а не правнуки. Будем рассуждать здраво. Малыш Левкипп отпадает. Афарею…

— …семь лет, — бросили из толпы. — Вряд ли.

Женщины загомонили, соглашаясь.

— Значит, Тиндарей, старший. Он женат? На ком?

— На прекрасной Леде, — встрял гонец. — Дочери этолийского правителя Фестия.

— Так это Леда понесла?

— Леда.

— От кого? — выкрикнул из толпы злой шутник.

Хохот был ему ответом.

— От мужа, — твердо ответил гонец. — И от Зевса.

— Златой дождь? — не унимался шутник. — Бык?

— Лебедь.

— Лебедь?

Толпа взвыла от разочарования. Толпа предпочла бы жеребца.

— Значит, от мужа и от Зевса, — подвел итог Алкей. — И что муж?

— Радуется, — пожал плечами гонец. — Сперва поколачивал супругу. Шлюха, мол. А теперь радуется. Сказал: если от Зевса, значит, не обидно.

— Пифию спрашивали?

— А как же! Съездили в Дельфы, пожертвовали, сколько надо… Пифия говорит: близнецы. Один от смертного, второй от бога. А который от кого — неизвестно. Жизнь, мол, покажет. Велела назвать близнецов Диоскурами. Обоих, на всякий случай.

— Как Леда носит?

— Удачно. Ваша сестра так и передает: удачно.

— Небось, яйцо снесет! — завопил шутник. — Два яйца!

На этот раз его не поддержали. Даже пригрозили оторвать то, что Леда якобы должна была снести. Странность заявления Персея — о правнуке, который брат прадеду — обрела смысл. Загорелись споры. Обсуждали способы различения близнецов: Зевсида от Тиндарида. Пророчили братьям грядущую судьбу — естественно, вражду до смертного одра. Семейная, мол, доля. Небось, во чреве уже грызутся. Кто-то спросонок взялся пророчить верную дружбу — дурака засмеяли. Помянули Горгофону, готовящуюся стать бабушкой — женщину властную, суровую, характером удавшуюся в мать Андромеду. Мужа, если верить сплетням, Горгофона держала в ежовых рукавицах. Даже заявила при людях, что помри этот — ничего, выйдем замуж за другого. Вон их сколько бегает… Женщины тайком вздыхали — не случалось ранее, чтобы вдовы второй раз вступали в брак. Но если Горгофона откроет им заветную дорожку…

— Родится дочь, — невпопад вздохнул Сфенел, — назову Медузой.

— Назови, — кивнула сыну Андромеда, стоя поодаль. — Хорошее имя.

И никто не заметил, что Персея с ними давно нет.

6

…он выскользнул из дворца, как змея из старой кожи.

Стены, ворота, засовы и скобы — ничто не могло задержать Убийцу Горгоны. Он сочился сквозь тьму, как златой дождь — сквозь медь запретного чертога. Ночь вела его, как женщина направляет мужчину — стонами, вскриками, податливостью тела. Он шел как зверь — по запаху. За полгода он привык к этому запаху, сроднился, пропитался насквозь. Сладкий хмель, отказ от принципов и границ, сок безрассудной свободы — иными словами, безумие. Его звали, и он понимал это так же ясно, как камень, брошенный им, всегда находил цель. Долгожданный день настал, волей случая превратившись в ночь. О, будьте благословенны, сравнения — змея, дождь женщина, зверь, камень! Прячась в них, словно в тенях, он скользил вниз по склону, и дальше, дальше, к морю, чье зябкое дыхание вынуждало холмы дрожать от темного озноба.

Его звали, он шел на зов.

Качал ветвями можжевельник. Горбились сосны, роняя желтую хвою. Крона дикой маслины венчала атлетический ствол, сплошь в узлах древесных мышц. Шелестел скорбный кипарис. Всхлипывала грязь на тропе, печалясь об ускользнувшей пятке. Растолкав тучи, на небо гурьбой высыпали звезды — шептались, моргали. А он все бежал. Так он бегал на Серифе, сорок лет назад, в возрасте собственного внука — стыдно признаться, единственного внука, которого любил. Только на Серифе были скалы, юность и подвиг впереди, а здесь — холмы, старость и вряд ли подвиг. Впрочем, какая разница? Он всю жизнь прожил самозванцем, Убийцей Горгоны, лицом к лицу с правдой, которой не знали ни люди, ни боги — за исключением их с женой, да Лукавого с Девой.

Привык.

«Я боюсь, — в минуту откровенности признался ему Лукавый. — Однажды все раскроется».

«Не бойся», — сказал он.

«Тебе легко говорить. Ты умрешь, и все забудешь. А я? Они узнают, и Тартар покажется мне летней дубравой…»

«Не бойся, — повторил он. — Мы умрем, и все закончится».

Его «мы» не включало в себя Лукавого, и бог знал это.

Ветер облизывал бегуна шершавым языком. Человек был нагим, как во дворе, в эпицентре им же устроенной суматохи. Только пояс на талии, только ножны на поясе, только меч в ножнах. Кривое жало скорпиона; залог, выданный отцом. Когда и взять успел? Или правы были те, кто утверждал, что без серпа Крона великий Персей и до ветру не ходит? Ножны хлопали по бедру, задавая ритм. Быстрее! Еще быстрее! Шевели ногами, герой! Меч торопил. Меч надеялся, что ожидание закончилось.

Меч хотел пить не кровь — ихор.

Пурпур? — нет, серебро.

Надвинулся плеск волн. Одинокая чайка рыдала во мраке. Зов усилился. От него можно было опьянеть, как от чистого вина. Персей разбавил зов — «Хаа-ай, гроза над морем, хаа-ай, Тифон стоглавый!..» — пригубил и остался доволен. Блестящий от пота, подобный медным слугам Гефеста-Кузнеца, он пронесся вдоль берега, скрежеща галькой — и, встал, как вкопанный, рядом с тем, кто звал его в ночи.