Внук Персея. Мой дедушка — Истребитель

Оглавление

— Пошли во дворец, — тихо сказал он. — Зря мы…

— Нет уж! — возмутился карлик. — От меня так просто не уходят! Вам говорили, что я ем детей на обед?

— Н-нет, — попятился Амфитрион.

— А что я — сын Аполлона? Любовник всех девяти муз?

— Аполлона?!

— Ну да! Я же красив, как мой божественный родитель!

— Ага… красивый, да…

— Скажи, что я прекрасен!

Карлик взмахнул чашей, явно намереваясь расколотить ее вдребезги.

— Не скажу, — твердо ответил Амфитрион.

— Что, на земле есть кто-то прелестней меня?

— Есть. Много кто.

— Кто именно? Имя, малыш, имя?!

— Да кто угодно!

— Правда горька, — вздохнул карлик. В глубине его хитрых глазок плясали смешинки. — И заслуживает поощрения. Я не стану обедать тобой, честное дитя. Иди ко мне, не бойся…

Путь к дядюшке Сфинксу занял кучу времени. Вазы, блюда и кратеры, сосуды с лаком, кисти и резцы — все это просто само лезло под ноги. «Разбей меня!» — вопил каждый кубок. «Я мечтаю треснуть!» — голосили амфоры. Кувшины тянули шеи, тонкие, как у цапель. «Сверни, а?» — молили они. Амфитрион чувствовал себя Бриареем-Сторуким, сдуру угодившим в хрупкую западню. К счастью, все однажды заканчивается. Встав за спиной карлика, он перевел дух. Сейчас мальчик жалел, что подбил Леохара на поход к вазописцу. Идея, которая сверкала, радуя душу, высохла и потускнела, как морская галька на солнце.

— Нравится? — спросил карлик.

Фигуры, украшавшие бока чаши, над которой трудился дядюшка Сфинкс, блестели от черного лака. Глину еще не обожгли, а всего лишь подсушили. На буром фоне, обещавшем приобрести яркость в печи, аспидно-темные пятна смотрелись не лучшим образом. Трудно было понять, кто здесь изображен. Время от времени карлик брал резец — и добавлял штрих-другой.

— Зевс похищает Европу? — наугад предположил Леохар.

— В целом, да, — согласился карлик. — Зевс. Только не Европу, а Тифона. И не похищает, а сокрушает. Ты знаток, мой славный. В тебе есть хватка. Пойдешь ко мне в ученики?

Два-три движения резца — вроде бы, ничего не изменилось, но из лаковой тьмы проступил Тифон. Ноги-змеи, человеческий торс, десятки драконьих голов… Вихрь разрушения клубился на глине, как когда-то на земле — и Зевс ждал резца, чтобы ожить и кинуться в схватку. Но резец вновь предпочел Тифона. Укус медного жала — одна из голов Тифона стала похожа на голову карлика. Обзавелась бородой, вросла в широкие плечи; высунула язык, дразнясь.

— Ух ты! — восхитился Леохар.

И добавил на всякий случай:

— В ученики не пойду. В воины пойду.

— Это дело, — кивнул карлик. — Однажды я нарисую тебя. И хорошо бы не на погребальном костре.

Тут Амфитрион наконец решился.

— Дядюшка Сфинкс! А вы Косматого… Ну, Диониса! Вы его рисовали?

— Случалось, — не стал спорить карлик.

— У него глаза… Ну, глаза!

— У всех глаза.

— Они следят! Куда ни отойдешь, они за тобой следят…

— Зрачок строго по центру, — объяснил вазописец. — Так надо.

— А зачем?

— Чтоб помнили. Чаша следит за тобой. Куда б ты ни пошел, чаша следит. А из нее, из хмельной глубины — он, Дионис. Забудешь — тут он и напомнит. Всех изображают боком, а его — лицом к тебе. Смотрит, значит, в оба. Не моргая.

— А правда, что раньше так Медузу рисовали?

— И сейчас рисуют, — карлик посерьезнел. — Говорю ж, следит. Надо помнить.

— Кто следит? Медуза или Дионис?

— А это ты сам решай. Просто помни — из мрака всегда следят. Из-за грани вещей и плоти. Зазеваешься — станешь камнем. Или безумцем. Это уж как повезет. Иногда вообще одни глаза изображают. На чашах, амфорах; на носу кораблей. Раньше так Рею обозначали, Мать Богов. Еще дед мой…

— Дионис и Медуза? — последние слова карлика Амфитрион пропустил мимо ушей. Мать Богов его не интересовала. — Что у них общего?

Дядюшка Сфинкс хихикнул.

— Свобода, — сказал он. — Оба дарят свободу.

— Да ну! Ерунда какая-то!

— И камень, и безумие свободны. Сделайся статуей, утрать рассудок — рабом тебе уже не быть. Рабом людей, рабом богов; рабом страстей и заблуждений. Другое дело, кому нужна такая свобода… Хотите сыру? У меня есть сыр, две лепешки и луковица…

6

Аргос не зря называли «сильно жаждущим». Во-первых, город жаждал воды. Река Харадр, струящая воды под городскими стенами, летом пересыхала. Ее примеру следовал близкий Кефис. Лишившись двух притоков, пересыхал и Инах, который даже в лучшие времена года терялся в болотах, не достигая моря. Бог реки — даром что сын Океана и в прошлом герой не из последних — в свое время сделал большую ошибку, предпочтя Геру Посейдону. Что ж, супруга Зевса одарила Инаха улыбкой, зато мстительный владыка морей обеспечил дураку ежегодную засуху. От нее спасали осенние дожди.

Во-вторых, город жаждал хлеба. И не грубого, из ячменной муки с отрубями; даже не белой сдобы с молоком и медом. В Аргосе любили заморить червячка, да так, чтоб всем на зависть. Афины с Фивами захлебывались слюной, когда из Аргоса, чтоб он лопнул, доносилось:

«Смешай молоко с топленым салом и крупой, добавь свежего сыра, яичных желтков и телячьих мозгов; заверни рыбу в душистый лист смоковницы — и вари в бульоне из кур или молодого козленка, чтобы затем положить ее в сосуд с кипящим медом…»

Хоть войной иди на проклятых обжор!

Но главной, самой мучительной жаждой Аргоса была жажда зрелищ. Утолить ее — труднее, чем укротить пьяного кентавра. Как назло, город был лишен главного из восторгов — возможности лицезреть великого Персея. Убийца Горгоны не часто радовал Аргос своими визитами. Явившись же на родину, он по-быстрому решал все дела за закрытыми дверями, после чего исчезал за воротами. Заманить его на агору, или, скажем, на стадион считалось подвигом.