Взбаламученное море

Оглавление

– В грацию уже не верит! – сказал Бакланов, показывая Варегину головой на Проскриптского.

– Во вздор верит, а в то, что перед глазами – нет! – отвечал Варегин, спокойно усаживаясь на стул.

– Что такое верит? Я не знаю, что такое значит верить; или, в самом деле, вера есть уповаемых вещей извещение, невидимых вещей обличение! хи-хи-хи!

– Мы говорим про веру в мысль, в истину, – подхватил Бакланов.

– А что такое мысль, истина? Что сегодня истина, завтра может быть пустая фраза. Ведь считали же люди землю плоскостью!

– Стало быть, и Коперник врет? – спросил уж Варегин.

– Вероятно!

– Но как же пророчествуют по астрономическим вычислениям?

– Случайность!

– Случайность, вы полагаете? – произнес протяжно Варегин.

Студентов, так как уж было около четырех часов, набиралось все больше и больше. Дым густыми облаками ходил по комнате. Меньше всех обнаруживали участие к спору двое студентов-медиков. Они благоразумно велели подать себе, на одном дальнем столике, водки и борщу и только молча показывали друг другу головой, когда, по их расчету, следовало пропустить по маленькой. Около Проскриптского поместились двое его поклонников, один – молоденький студент с впалыми глазами, а другой – какой-то чрезвычайно длинноволосый, нечесаный и беспрестанно заглядывающий в глаза своему патрону. Бирхман с досады пил с Ковальским седьмую бутылку пива. Бакланов тоже ел ростбиф и пил портер.

– Вот ведь что досадно: зачем же вы верите в социализм-то, в кисельные берега и медовые реки? – говорил он Проскриптскому.

– Э, верить! Разговоры только это! упражнение в диалектике! – подхватил Верегин.

– Что ж такое диалектика? Человечество до сих пор только и занималось, что диалектикой, – подтвердил Проскриптский.

– А железные дороги тоже диалектика? – спросил Варегин.

– Полезная слесарям и инженерам! Хи-хи-хи! – смеялся Проскриптский.

– Но ведь, чорт возьми, они связывают людей, соединяют их! – воскликнул Бакланов.

– А зачем человечеству нужно это? Дикие, живущие в степях, конечно, счастливее меня! – возразил, как бы с наивностью, Проскриптский.

– Именно! – подхватил, почему-то вдруг одушевившись, студент с впалыми глазами.

– Ну да, разумеется! – подтвердил за ним и длинноволосый.

Венявин, выпивший две рюмки и совсем от этого захмелевший, толковал Ковальскому:

– Я люблю науку… люблю…

– Отчего же вы из римского права единицы получаете? – окрысылся на него Проскриптский.

– Ну да, что ж такое! И получаю, а все-таки люблю науку! – говорил Венявин.

В другом месте между кучками студентов слышалось:

– Редкин чудо как сегодня говорил о колонизациях.

– Что ж, в чем это чудо заключалось? – обратился вдруг к ним Варегин.

– Да он говорил в том же духе, как и Грановский! – отвечали ему.

Варегин усмехнулся.

– Тех же щей, да пожиже влей! – произнес он.

– Грановский душа-человек, душа! – подтвердил Венявин.

– Старая чувствительная девка! – сказал Проскриптский.

Варегин при этом только посмотрел на него.

Бакланов, которому надоели эти споры, встал и, надев шинель, проговорил:

– Кто ж, господа, будет в театре?

– Мы! и мы! – отозвались почти со всех сторон, но потом вдруг мгновенно все смолкло.

– Тертиев поет! – воскликнул Венявин и, перескочив почти через голову Ковальского, убежал.

Бакланов пошел за ним же.

В бильярдной они увидели молодого, белокурого студента, который, опершись ни кий и подобрав высоко грудь, пел чистым тенором:

«Уж как кто бы, кто моему горю помог».

Слушали его несколько студентов. Венявин шмыгнул с ногами на диван и превратился в олицетвореннное блаженство.

В соседней комнате Кузьма (знакомый нам половой), прислонившись к притолоке, погрузился в глубокую задумчивость. Прочие половые также слушали. Многие из гостей-купцов не без удовольствия повернули свои уши к дверям. Не слушал толкьо – Проскриптский, сидевший уткнув глаза в книгу, и двое его почитателей, которые, вероятно, из подражания ему, вели между собою довльно громкий разговор.

Начали наконец засвечать огни.

Бакланов пошел домой и на лестнице встретился с Проскриптским.

– И вы уходите? – проговорил было он ему довольно вежливо.

– Да, ухожу-с! – отвечал тот обыкновенным своим смешком.

Сойдя с лестницы, они разошлись: Бакланов пошел к Кремлевскому саду, а Проскриптский на Арбат.

– Кутейник! – проговорил себе под нос Бакланов.

– Барченок! – прошептал Проскриптский.

А из трактира между тем слышалось пение Тертиева: «Руки, ноги скованы, его красная рубаха вся-то поизорвана!»

2. Милое, но нелюбимое существо

Луна, точно гигантов каких, освещала кремлевские башни. Дорожки сада она покрывала белым светом. Еще не совсем облетевшие кусты деревьев представлялись черными кучами. Бакланов шел быстро и распустив свою шинель. Его благородная кровь (предок Александра, при Иоанне Грозном, был повешен; другой предок, при Петре, отличился под Полтавой, а при Екатерине Баклановы служили землемерами), – его юношеская кровь легко и свободно текла в здоровом теле. Пройдя сад, он повернул в один из переулков и вошел в калитку небольшого деревянного домика. Эта была его квартира, которую он нанимал, с самого своего поступления в университет, у пожилой польки-вдовы, пани Фальковской. Если уж непременно необходимо что-нибудь сказать о свойстве этой дамы, то, во-первых, она очень любила покушать.

– Цо то значе, яко мало едзо млоды людзи! – говорила она, относя эти слова к постояльцу и к дочери, и если в супе оставался хоть один маленький кусочек мяса, она его сейчас же вытаскивала и доедала.