Выбери любимый жанр

Оценить:

Взбаламученное море

Оглавление

– О-о-ой! о-о-ой! – кричал он, повертывая им то тот бок, то другой и хватаясь за голову.

– Перестаньте, перестаньте! – кричал Александр.

Но суматоха сделалась всеобщая. Девки и бабы, под поднятыми кулаками мужиков, убегали из избы. Красавица его тоже юркнула вон.

– Прочь! – закричал наконец Александр, пробираясь сквозь толпу, чтобы спасти как-нибудь Иону, и при этом выхватил охотничий кинжал.

– Коли так, робя, берись в колья! – раздалось снова, и в ту же минуту, Бог знает откуда, появились в воздухе поленья и палки. Александр чувствовал, что вся кровь прилила ему в голову. Он выхватил свой маленький охотничий пистолет.

– Если кто-то хоть с меята пошевелится, я сейчас пущу пулю, и в тебя… и в тебя… и в тебя… – говорил он, переводя пистолет с рожи одного мужика на другого, на третьего.

Те сейчас же начали отступать.

– Он, паря, и в сам-деле стрельнет.

– Если кто слово произнесет! – кричал Александр, дрожа всем телом, и, с помощью Гаврилы, который своего врага вышвырнул в сени и даже за лестницу, вытащил охающего и все-таки продолжающегося ругаться Иону Мокеича из избы и стал укладывать его в тележку.

При этом один из бивших его парней даже подсоблял им это делать.

Александр, сев на лошадь и выехав из селенья, был как сумасшедший.

– Это чорт знает что такое! – говорил он, хватая себя за голову.

– Такой буян народ, – пояснил ему Гаврила, впрочем, совершенно спокойно севший на облучок: – каждый праздник, что немножко, сейчас же в колья. Ну, тоже и к нам когда попадут, так угощаем тоже.

– Тоже? – спросил Александр с удовольствием.

– Тоже. У нас из бедных этих дворянчиков, пожалуй, такие есть лоботрясы, что и чорта уберут.

Александр беспокоился об Ионе Мокеиче.

– Чтоб он не умер! – сказал он.

– Нет, вон он, чу, спит уж! – отвечал Гаврила. – Не в первый ведь раз: завтра в баню сходит, и все пройдет.

– Ну, так я поеду домой?

– Поезжайте, – успокоил его Гаврила.

13. Побег от собственной совести

На другой день Бакланов сидел у себя в комнате; голова у него трещала; ему представлялось, что, вероятно, теперь узнается по всей губернии, как они приезжали на поседки пьяные, произвели там драку; наконец, сами мужики могут на него жаловаться, потому что он обнажал оружие. Словом, его мучили те разнообразные страхи, которые обыкновенно бывают у человека с расстроенным пищеварением, так что, когда к нему в комнату зашел гайдук Петруша и проговорил каким-то не совсем обыкновенным голосом: «пожалуйте на минуточку суда-с!» – он даже задрожал.

– Что такое? – спросил он, вставая.

– Маша вас там спрашивает-с, поговорить ей нужно с вами-с.

Бакланов глядел в лицо гайдука.

– Где же она? – спросил он.

– В овине, на гумне дожидается-с.

Александр пошел. Ему не совсем приятно было это объяснение. «Пожалуй, еще чувствительность выражать будет! На что глупа, а это уж понимать начинает!» – думал он.

В овине, совсем почти темном, Маша сидела на кучке дров и плакала.

– Что это такое? О чем? – спросил Бакланов.

– Маменька ваша-с, – отвечала Маша: – призывала меня вчера к себе-с.

– Н-ну?

– По щекам прибила-с… «Мерзкая, говорит, ты…» – замуж приказывает итти-с за Антипова сына.

– Но ведь ты не хочешь?

– Нет-с, что хотеть-то-с!.. Я к крестьянству, помилуйте, совсем тоже, как есть, не прилучена… дом тоже бедный…

– Ну, и не ходи, если не хочешь!

– Выхлестать хочет, коли, говорит, не пойдешь: а я, помилуйте, чем виновата? Не своей охотой шла-с.

– Вздор!.. Не ходи!.. Я не позволю тебе этого! – говорил Бакланов и пошел к матери.

Но как было заговорить о подобном предмете?

– Вы там, маменька… девушка у нас Марья есть… Вы хотите ее насильно замуж выдать?..

– Непрменно… непременно… – проговорила, вспыхнув, Аполлинария Матвеевна и махнула при этом как-то решительно рукой.

– Не непременно-с! – вскричал Александр: – нельзя так вам вашим подлым крепостным правом пользоваться.

Аполлинария Матвеевна уж задрожала.

– Нету, нету, я уж решилась! – говорила она.

– В таком случае и я решусь, – продолжал Бакланов: – и завтра же уеду в Петербург.

Он знал, что ничем так не мог напугать мать, как своим намерением уехать в Петербург. Аполлинария Матвеевна больше всего на свете хотела, чтобы сын остался при ней, получил бы у них в губернии какое-нибудь выгодное место, женился бы на богатой невесте, и оба бы, он и невестка, ужасно к ней были почтительны.

– Вы ни звука, ни весточки не будете получать обо мне! – говорил он.

– Ну, Бог с тобой! Бог с тобой! – говорила Аполлинария Матвеевна и затем заревела.

Этого Бакланов решительно не мог вынести.

– Это чорт знает что такое, – говорил он, уходя из комнаты и хлопая дверьми.

Он опять пришел в овин к Маше.

– Ну, я говорил матери: не выдадут… – сказал он, полагая, что угроза его подействует на Аполлинарию Матвеевну.

– Нет, барин, как не выдадут?.. Выдадут!.. – сказала Маша и еще больше расплакалась.

Бакланова окончательно это взбесило.

– Это не жизнь, а каторга, – произнес он, уходя из овина.

Напуганная словами сына, Аполлинария Матвеевна не отложила своего намерения, а послала за Ионой Мокеичем.

«Он этакий говорун, – разговорит, может быть, его!» – думала она.

Александр, больной и расстроенный, только было прилег после обеда в своем кабинете, как двери отворились, и вошел Иона Мокеич, чистенький, примазанный, как бы ничего с ним перед тем и не случилось.

– Что, дяденька, а? – говорил он, входя.

Бакланов поднялся на диване.

– Вот кто! Ну что, как ваше здоровье? – произнес он.