Взбаламученное море

Оглавление

– «Видимое мною на всех лицах ваших, милостивые государи, одушевление, – продолжал начальник края: – исполняет меня надеждою, что мы к сему святому делу приступим и исполним его с полною готовностью…»

– Все? – спросил он, остановясь, правителя канцелярии.

– Все-с! – отвечал тот, беря у него бумагу.

Замечаемые однако начальником края одушевленные лица сидели насупившись, и никто слова не начинал говорить.

Поднялся губернский предводитель.

– Милостивые государи! – начал он, заморгав в то же время глазами, что ужасно, говорят, скрывало таимые им мысли. – Милостивые государи! Я радуюсь, что несу звание губернского предводителя в такое великое время. Первое мое желание – выразить перед престолом монарха ваши чувства радости и благодарности. Вам, милостивые государи, дана возможность сделать великое и благодетельное дело для наших меньших братий!.. Дайте адрес! – прибавил он, торопливо обращаясь к правителю канцелярии.

Тот подал бисерным почерком написанную бумагу. Она стала переходить из рук в руки, и все, не читав, подписали ее. Бакланов тоже так подмахнул.

– Еще вчера только эту меньшую-то братию, своего лакея, в полиции отодрал! – сказал ему предводитель его уезда, показывая на губернского предводителя.

– Ужасная каналья, теперь за крест и чин все продаст! – проговорил Бакланов.

Губернский предводитель между тем что-то сменил на своем месте.

– Господа! – снова начал он и окончательно закрыл левый глаз: – обязанности предводителей в настоящее время слишком важны: я полагаю, следует им положить жалованье.

Лица предводителей просияли, а у дворянства вытянулись.

– Из каких же сумм? – отозвался было солидный помещик.

– Суммы есть! – подхватили в один голос предводители.

Губернский предводитель между тем спешил воспользоваться удобною минутой.

– По такому расписанию-с, – сказал он: – губернскому предводителю пять тысяч рублей, уездным по три тысячи рублей и депутатам по две тысячи рублей.

При последних словах у дворянства уж лица повеселели. «Авось попаду в депутаты и хоть тысчонку-другую сорву», – подумал почти каждый из них.

– Хорошо-с! – раздалось почти со всех сторон.

Губернский предводитель и начальник края пожали друг у друга руку, как люди, совершившие немаловажное дело.

– До свидания, господа! – сказал последний, обращаясь к прочим своим гостям: – завтра надо рано вставать, ума-разума припасать!

Все пошли как накормленные мякиной. Каждый чувствовал, что следовало-бы что-нибудь возразить и хоть в чем-нибудь заявить свои права или интересы, а между тем никто не решался: постарше– боялись начальства, а молодые – из чувства вряд ли еще не более неодобрительного – из боязни прослыть консерватором и отсталым.

В обществе, не привыкшем к самомышлению, явно уже начиналось, после рабского повиновения властям и преданиям, такое же насильственное и безотчетное подчинение молодым идейкам.

17. Сорокалетний идеалист и двадцатилетний материалист

Бакланов все больше и больше начинал спорить со своим шурином, и всего чаще они сталкивались на крестьянском деле.

– Что же вас-то так тут раздражает? – спрашивал его Сабакеев.

– А то-с, – отвечал насмешливо Бакланов: – я вовсе не с такою великою душой, чтобы мне страдать любовью ко всему человечеству; достаточно будет, если я стану заботиться о самом себе и о семействе, и нисколько не скрываюсь, что Аполлон Бельведерский все-таки дороже мне печного горшка.

– Печной горшок – очень полезная вещь! – сказал Сабакеев и ни слова не прибавил в пользу Аполлона Бельведерского.

– Ну да, разумеется, – подхватил Бакланов: – и клеточка ведь самое важное открытие в мире; смело ставь ее вместо Бога.

– Клеточка очень важное открытие, – повторил опять Сабакеев.

– Да, и Шиллер, и Гете, и Шекспир – ступайте к чорту! Дрянь они, – продолжал досадливо Бакланов.

– Шиллер, Гете и Шекспир делали в свое время хорошо.

– А теперь на поверхности всего мы с вами, не так ли?

– Нет, не мы, а идеи.

– Желательно бы мне знать, какие это именно? – проговорил Бакланов.

– Идеи народности, демократизма, идеи материализма, наконец социальые идеи.

– Все это около 48 года мы знали, переживали, и все это французская революция решила для нас самым наглядным образом.

– Ну, что французская революция! – произнес с презрением Сабакеев.

– А у нас лучше будет, не так ли?

– Вероятно, – отвечал Сабакеев.

– Почва целостнее!.. непосредственнее, чище примем.

– Конечно!

Евпраксия улыбнулась, а Бакланов развел только руками и с обеих спорящих сторон продолжалось несколько минут не совсем приязненное молчание.

– Вы, например, – продолжал Бакланов снова, обращаясь к шурину: – вы превосходный человек, но в то же время, извините меня, вы нравственный урод!

– Почему же? – спросил Сабакеев.

Евпраксия тоже взглянула на мужа вопросительно.

– Вы не любили еще женщин до сих пор, – объяснил Бакланов.

Сабакеев немного покраснел.

– А мы в ваше время были уже влюблены, как коты… любовниц имели… стихи к ним сочиняли…

– Оттого хороши и женились! – заметила Евпраксия.

– Что ж, я, кажется, сохранил еще до сих пор пыл юности.

– Уж, конечно, не идеальный! – ответила Евпраксия.

– Нет, идеальный! – возразил Бакланов: – вот они так действительно материалисты, – продолжал он, указывая на шурина: – а мы ведь что?.. Поэтики, идеалисты, мечтатели.

– Вот уж нет, вот уж неправда! – даже воскликнула Евпраксия: – они, а не вы, идеалисты и мечтатели.