Взбаламученное море

Оглавление

– Ну, ну-с! – торопил его Платон Степанович.

– И тех можно хвалить и порицать, – продолжал Бакланов: – а какую-нибудь танцовщицу, которая умеет только вертеть ногами, нельзя.

– Тут не в танцовщице, судаоь, дело! Тут императорский театр! – крикнул Платон степанович.

– Да ведь императора тут нет! – возразил Бакланов.

– Он невидимо тут присутствует! – порешил Платон Степанович и опять слегка улыбнулся. – Вот соколик-то! – продолжал он, указывая на Ковальского и, по возможности, стараясь сохранить строгий тон: – по театрам ходит, а из греческого единицы получает.

– Да я знаю-с, помилуйте, Платон Степаныч: спросите-с меня, – отозвался тот.

– Есть мне когда вас спрашивать! – сказал серьезнейшим образом Платон Степанович и потом вдруг крикнул: – Ермолов!

В дверях появился солдат.

– Вот возьми этого господина, – продолжал он, указывая на одного из медиков: – сведи его в цырульню и остриги его на мой счет. Вот тебе и четвертак! – прибавил он и в самом деле подал солдату четвертак.

– Да как же это-с? – возразил было студент.

– Не прощу! Не прощу! – закричал Платон Степанович, хватая себя за голову и махая руками.

Студент, делать нечего, пошел.

Волосы студенческие были одним из мучительнейших предметов для благородного Платона Степановича: насколько он, по требованию начальства, желал, чтобы они были острижены, настолько студенты не желали их стричь.

– Ну, что мне с вами делать?.. что? – говорил он оставшимся перед ним студентам, как бы в самом деле недоумевая, что ему делать.

– Вы кто такой? – обратился он, тотчас же вслед за тем, к одному черноватому математику.

– Я русин, ваше высокородие, – отвечал тот певучим голосом.

Платону Степановичу ответ такой понравился.

– На чужой стороне, сударь, надобно скромно себя вести! – сказал он ему и снова возвратился к прежней своей мысли.

– Что мне с вами делать! Вы ступайте в карцер на день, на два, на три! – объявил он Бакланову.

– Я пойти пойду хоть на месяц, – отвечал тот, размахивая руками: – а уж свои убеждения имею и всегда буду иметь.

– Свои убеждения! – повторял ему вслед Платон Степанович. – А вы ступайте по домам! – объявил он прочим студентам. – Вам еще хуже будет! Еще!.. Еще!.. – повторял он неоднократно.

Что под этим: «еще хуже будет!» он всегда разумел, для всех обыкновенно оставалось тайной.

– Графу, я полагаю, доложить надо-с, – подошел к нему и сказал сладким голосом суб-инспектор.

– Знаю-с! – отвечал Платон Степанович с досадой и, выйдя на крыльцо, сейчас сел на своего неказистого коня и поехал.

«Свои убеждения, – рассуждал он дорогой почти вслух: – и я бы их имел, да вон тут господин живет!» – и он указал на генерал-губернаторский дом: – «тут другой», – прибавил он и ткнул по воздуху пальцем в ту сторону, где была квартира генерала Перфильева.

– Свои убеждения! – повторил он.

Здесь мы не можем пройти молчаньем: мир праху твоему, добрый человек! Ты любил и понимал юность! Ты был только ее добродушным распекателем, а не губителем!

5. Знай наших!

Через два-три дня назначен был бенефис Санковской. Само небо, как бы покровительствуя заговорщикам, облеклось густыми и непроницаемыми тучами. Фонари тускло светились. На Театральной площади то тут, то там виднелись небольшие кучки студентов.

– К третьему акту, что ли, велено сходиться?

– Да, да! А то, пожалуй, прогонят, – слышалось в одной из них.

– Платон приехал! – объявил, подходя, высокий студент.

– У кого подарок-то? У кого?..

– У Бакланова, разумеется!

– Финкель уже там: у него человек двадцать в райке рассажено.

В театре между тем было немного светлей, чем и на улице. Музыканты играли как-то лениво. Старые декорации «Девы Дуная» чернели закоптелыми массами на плохо освещенной сцене. Одно дерево, долженствовавшее провалиться, вдруг заупрямилось и, когда его стали принуждать к тому, оно совсем распалось на составные части, причем обнаружило свой картонный зад и стоявшего за ним мужика в рубахе, который, к общему удовольствию публики, поспешил убежать за кулисы.

Платон Степанович, действительно бывший в театре и сидевший в первом ряду кресел, пока еще блаженствовал, потому что, сверх даже ожидания его, все было совершенно тихо и благочинно. Помещавшийся в третьем ряду суб-инспектор был тоже спокоен и только по временам с удовольствием взглядывал на начальника.

В последнем акте наконец бенефициантка должна была делать финальное соло, и вдруг из всех дверей, в креслах, стали появляться студенческие сюртуки. Платон Степанович завертелся на месте и едва успевал повертываться туда и сюда.

По среднему проходу, между креслами, прошел Бакланов. Платон Степанович не утерпел и погрозил ему пальцем, но тот сделал вид, как бы этого не заметил.

– Браво! браво! – рявкнула в райке компания Финкеля.

– Браво! браво! – повторили за ним в ложах.

Платон Степанович вскочил на ноги и, повернувшись лицом к публике раскрасневшеюся и потерявшеюся физиономией и беспрестанно повертывая голову точно за разлетавшимися птицами, стал глядеть на раек, на ложи, на кресла, а потом, как будто бы кто-то его кольнул в зад, опять обернулся к сцене. Там Бакланов, перескочив через барьер, отделяющий музыкантов, лез на возвышение к капельмейстеру и что-то такое протягивал в руке к сцене. Бенефициантка в это время раскланивалась перед публикой.

– Это дар наш! примите его в уважение вашего высокого дарования! – проговорил студент.

Бенефициантка приняла, поблагодарила с грациозною улыбкой его и публику и подаренную ей вещь надела на голову. Это был золотой венок, блеснувший небольшими, но настоящими бриллиантами.