Взбаламученное море

Оглавление

– Браво!.. браво!.. bis… – ревели в публике.

Платон Степанович махнул рукой и пошел из театра. К нему подошел суб-инспектор.

– Что прикажете делать-с?

– А что хотите! вы умней меня, – отвечал старик с досадой и ушел.

Суб-инспектор нашел возможным остаться только с распущенными руками и с потупленною головой. В публике между тем неистовство росло: когда занавес упал, к студентам пристала прочая молодежь, и они по крайней мере с полчаса кричали: «Санковскую! Санковскую!.. браво!.. чудо!..»

К этим фразам иногда добавлялась и такая:

– Долой Андреянову, давай нам Санковскую!

По окончании спектакля, в Британии все больше и больше набиралось студентов.

– Каковы канальи! как занавес-то долго не поднимали, когда вызывать ее начали! – говорили одни.

– Раз семь вызывали? – спрашивали с величайшим любопытством не бывшие в театре.

– Восемь! – отвечали им.

– Финкеля в часть взяли!.. с квартальным схватился… стучал уж очень палкой, – сообщил спокойно Бирхман.

– Спасать его! пойдемте спасать! – раздалось несколько голосов.

– Ну его к чорту!.. откупится! – возразили более благоразумные.

Вошел Бакланов.

– А, Бакланов!.. молодец!.. молодец!.. – закричали ему со всех сторон.

– Знай наших! – произнес он самодовльно и, как человек, совершивший немаловажное дело, сел на диван и поспешил вздохнуть посвободнее.

6. Тайная причина горя

Неустанно летит бог времени, пожрал он Водолея, Рыб, Овна, Тельца; с крыльев его слетели уже зефиры, Флора стала убирать деревья и поля зеленью и цветами.

В круглой, с колоннами и темноватой зале старого университета совершалось таинство экзаменования. К четырем, довольно далеко расставленным один от другого столикам, студенты, по большей части с заискивающими лицами, подходили, что-то такое говорили, размахивали руками, на что профессора или утвердительно качали головой, или отрицательно поматывали ею вправо и влево. Студенты при этом краснели в лице и делали какие-то глупые глаза.

Бакланова вызвали почти из первых. Ответив довольно хорошо, он даже не поинтересовался посмотреть, много ли ему поставили, а молча, с серьезным видом, отошел от стола. Он знал, что один и два лишних балла ничего для него не сделают.

– Подождешь меня? – спросил Венявин, почти тотчас же после него следовавшей по списку.

– Нет, – отвечал угрюмо Бакланов. – Найми лошадей, мы сегодня вечером выйдем.

– Хорошо, – проговорил тот, привыкший безусловно во всем повиноваться приятелю.

Когда Бакланов возвратился домой, у пани Фальковской был уже накрыт стол. Александр молча сел за свой прибор и ничего почти не ел.

– Что, вы кончили? – спросила Казимира, не спускавшая с него глаз.

– Все, совсем… Сегодня последний экзамен был, – отвечал Бакланов и вздохнул.

После обеда он не уходил к себе в комнату и, как показалось Казимире, хотел поговорить с ней откровенно. Сердце ее невольно замерло.

– Вот вы теперь вступаете в жизнь, – начала она, впрочем, сама.

– Да, пора уж! А то так безумно провести, как я провел эти десять лет… – начал Бакланов.

Казимира посмотрела на него с удивлением.

– В гимназии решительно ничего не делал и не знал. Что и дома-то французскому языку выучили, и то забыл. В университете тоже… все это больше каким-то туманом осталось в моей голове.

– Но отчего же вы так умны? – перебила его Казимира.

– Умен! – повторил Бакланов, несколько сконфузясь, но и не без удовольствия: – я не знаю, умен ли я или нет, но я вам говорю факты. На первом курсе я занят был этою глупою любовью к кокетке-девчонке!..

Казимире это приятно было слышать.

– Потом, с горя от неудачи в этой любви, на втором и третьем курсах пьянствовал, и наконец этот год, – заключил он: – глупей ничего уж и вообразить себе нельзя: клакером был!

– Да, – подтвердила на это Казимира: – впрочем, что же ведь? Не вы одни: все так! – прибавила она.

– Нет, не все! – воскликнул Бакланов: – вот Проскриптского видели вы у меня?

Казимира с гримасой покачала головой.

– Нечего гримаски-то делать. Он идет, куда следует; знает до пяти языков; пропасть научных сведений имеет, а отчего? Оттого, что семинарист: его и дома, может-быть, и в ихней там семинарии в дугу гнули, характер по крайней мере в человеке выработали и трудиться приучили.

На все это Казимира отрицательно усмехнулась: по ее мнению, Александр и характеру больше имел и ученей всех был.

– Или Варегин вон у нас, – совсем настоящий человек: умен, трудолюбив, добр, куда хочешь поверни, а тоже отчего? – уличным мальчишкой вырос, семьи не имел.

– Ну, что хорошего без семьи, что вы? – возразила Казимира.

– Нет, именно от семьи все и происходит! – воскликнул Бакланов. – У меня, бывало, матушка только и говорит: «Сашенька, батюшка, не учись, болен будешь!.. Сашенька, батюшка, покушай. Сашенька, поколоти дворового мальчишку, как это он тебе грубиянит», – вот и выняньчили себе на шею такого оболтуса.

– Что это, оболтус? – повторила Казимира, уже смеясь.

– Ну к чему я теперь годен, на что? – спрашивал Бакланов, по-видимому, совершенно искренним тоном.

– Служить будете, чтой-то, Господи! – отвечала она.

– Да я не умею: я ничего не смыслю. В корпусах, по крайней мере, ну, выучат человека маршировать – и пошлют маршировать, выучат мосты делать – и пошлют его их делать; а тут чорт знает чем набили голову: всем и ничем, ступай по всем дорогам и ни по какой.

– Не знаю! – сказала Казимира. Она окончательно перестала понимать, к чему все это говорит Бакланов.

– Только и осталось одно, – продолжал он, как бы думая и соображая: – сделаться помещиком… Около земли все-таки труд честный, и я знаю, что буду полезен моим полуторастам, или там двумстам душам, которые мне принадлежат.