Взбаламученное море

Оглавление

Александр посмотрел на нее строго.

– А вы считаете меня на это способным? – сказал он.

– Не знаю я… – отвечала тетеха.

Александр вздохнул и сошел с балкона. Тут он как-то особенно свистнул, и к нему, перескочив огромнейший тын, явился его Пегас.

– Пойдем… пойдем! – говорил Александр.

Собака визжала от удовольствия. Войдя в аллею, он остановился с ней перед одним деревом.

– Что это, птичка? – говорил он ей, указывая на сидевшую на самой вершине птицу.

Собака вытянула голову.

– Пиль! – крикнул Александр.

Собака привскочила и полаяла.

Александр схватил ее за морду и начал целовать.

Заглушив в себе мечты честолюбия, он хотел невинными радостями быть счастлив. Через небольшую калиточку он вышел из сада в поле. Грудь его свободно вдыхала свежий воздух; под горой, как озеро, разливался омут реки, на конце которого стояла живописно окрашенная вечерним освещением мельница.

Бакланов глядел на все это и не мог наглядеться, а потом, в приятном раздумье, повернувшись и весело взмахнув головой, пошел домой. Аполлинарию Матвеевну он застал еще на балконе. Ей, стоя внизу на траве, о чем-то, должно быть, докладывал дворовой человек. Александр, прищурившись, стал в него всматриваться и узнал в нем нашего старого знакомого, мрачного лакея. Семен ему вежливо, хоть и издали, поклонился.

– Здравствуй! – отвечал Бакланов и сел на балкон.

Семен продолжал докладывать.

– Навоз теперь вывозили-с.

– Вывозили! – повторила за ним Аполлинария Матвеевна.

– Теперь, значит, Косулинских послать можно – начать косить, а дворовым велеть копань поднимать.

– Копань поднимать, – повторила опять Аполлинария Матвеевна.

Александру показалось очень уж скучно это слушать. Он вышел в залу. Там трехаршинный гайдук покойного Бакланова накрывал на стол, сильно нагибаясь своим длинным телом, когда ставил тарелки и расставлял солонки.

– Здравствуй, Петруша! – сказал ему приветливо Бакланов.

Саженный Петруша подошел и поцеловал у него руку.

– Я ружье тебе в подарок, – отличное! – проговорил Александр.

– Благодарим, батюшка, покорно! – сказал Петруша, и лицо его сильно просветлело. – Дичи как-то нынче совсем очень мало стало, – прибавил он, пожимая плечами.

– Найдем! – подхватил барин.

Петруша, летая как метеор, стал накрывать на стол, а через минуту все было готово. Александр и Аполлинария Матвеевна сели. Довольно занимательно было видеть вместе мать и сына. Один – столичный франт, в легоньком пальто, с вьющимися, как у художника, волосами, с благородною, как бы несколько шиллеровскою физиономией, другая – расплывшаяся квашня, с красно-багровым и ничего не выражающим, кроме физического пресыщения, лицом. Одета Аполлинария Матвеевна на этот раз была в роскошный капот и в вышитую на подоле юбку, довольно плотно облегавшую ее круглый живот. Живот этот Александр никогда не мог видеть равнодушно.

– А что, Софи Леневу давно ли вы видели? – спросил он.

– Давно… продали они здешнее именье-то… сестру посадили в сумасшедший дом, а сами уехали… Нехорошо, говорят, живут-то, все ругаются… промотались, говорят, совершенно… Он-то старый этакий, а она-то франтиха да щеголиха.

Бакланов вздохнул. Он много рассчитывал на свидание с Софи.

– Надежда-то Павловна, ну-ка, Саша, померла: тосковала по дочери; та-то ее не взяла, и кончила жизнь. Нынче детушки-то, жди от них благодарности: ты им все делай, а они ничего!

Аполлинария Матвеевна любила завывать на эту тему, и Александр обыкновенно останавливал ее тем, что сердито начинал смотреть на нее.

– А где же сам Басардин? – перебил он ее.

– Он-то жив, что ему сделается… Не знаю только где.

В это время вошел молодой лакей Александра, успевший уже прифрантиться в модную жакетку.

– Где изволите почивать: в спальне или в сушиле?

– В сушиле, – сказал ему Александр: – и не вели там ни кожи ни веников убирать… Я люблю, чтобы все это было.

– Слушаю-с.

– У меня в сушиле хорошо, отлично, – заметила Аполлинария Матвеевна.

После ужина, простившись с матерью, Александр отправился на свой ночлег. На дворе было совершенно темно. За ним шел его молодой лакей и гайдук Петруша. Последний нес свечу, заслоняя ее рукой, чтобы не задуло.

– Ну что, как поживаешь? – спросил Александр, трепля его по плечу.

– Что, какое уж, батюшка, наше житье, – отвечал печальным голосом этот могучий человек.

– Ничего, погоди, теперь лучше будет.

– Да только на вашу милость и надежду имеем, – сказал Петруша, и когда они все влезли в сушило, которое было не что иное, как верх над погребом, то представившаяся картина, при освещении сальной свечи, была оригинальна: кровать, с белыми как снег подушками и с белым одеялом, как-то резко отделялась от пыльных стен, от висевших на стене бараньих шкур, от стоявшей в одном углу кадки с дегтем, от наваленного в другом углу колесного скота; но все это, впрочем, дышало каким-то оживительным и здоровым запахом. Александр поспешил раздеться и отправить прислугу.

– Прощенья просим, – проговорил Петруша и слез с молодым своим камрадом с сушильни.

«В деревне славно жить!» – подумал Александр и с удовольствием зевнул.

8. Что прежде всего

От Обуховских болот, кругом мельниц, по небольшой тропинке шел Александр в низенькой охотничьей шляпе с зеленой лентой, в сером, с зеленой выпушкой, рединготе и в высоких болотных сапогах; через плечо у него было перекинуто щегольское английское ружье на шерстяной перевязи, вышитой тою же искусною рукой влюбленной Казимиры. За ним могуче шагал длинный Петруша, тоже с новым ружьем и тоже в каком-то сереньком чепце. Пегас, подняв морду и грациозно переступая ножками, шел верхним чутьем по болоту. Бакланов остановился, снял свою шляпу и отер катившийся с лица пот.