Взбаламученное море

• Предыдущая
• 50/147
• Следующая

– В кого же это? – спросил Бакланов.

– Да тут одна дворяночка у нас бедненькая бела.

– Что ж, она хороша собой была?

– Нет, не то, чтобы красавица, а помадой хорошей помадилась… Прочие-то маслищем кажутся, так воняет от головищи-то, ну, а она, этак, помадкой, – так тем больше пленила.

Бакланов был, впрочем, грустен и почти не слушал его.

На другой день он объявил решительно, что уезжает в Петербург, и как его Иона Мокеич ни отговаривал и ни упрашивал, он уперся на своем: велел своему человеку, нимало не медля, укладывать вещи, а кучеру готовить лошадей. С матерью Александр не хотел ни видиться ни даже проститься, и только уж случайно, зайдя в гостиную за какой-то вещью, застал там Аполлинарию Матвеевну, с лицом, распухшим от слез. При виде сына она очень сконфузилась.

Перед ней стояли обвенчанные молодые, которые пришли к ней на поклон.

У Бакланова едва достало присутствия духа не вернуться назад.

Маша стояла с потупленным лицом, а муж ее, молодой малый, глупо на все посматривал: он еще в первый раз в жизнь свою был в барских горницах.

Маша показала ему что-то глазами, и оба сейчас же подошли к руке Бакланова.

– Поздравляю вас, поздравляю, – говорил тот и поспешил уйти.

– Ты сегодня уезжаешь, друг мой? – сказала ему вслед Аполлинария Матвеевна.

– Сегодня-с! – отвечал он ей грубо.

У Марьи при этом лицо заметно вспыхнуло, а у Аполлинарии Матвеевны сначала задергало обе щеки, потом и слезы потекли.

– Подите, – могла она только проговорить молодым.

Те ушли.

Перед тем, как сесть в экипаж, Иона Мокеич опять стал уговаривать Бакланова.

– Поди, простись с матерью-то!

Александр ничего ему не отвечал и молча сел в коляску.

Тут было подошел к нему проститься мрачный Семен.

– Прочь, мерзавец! – закричал на него Бакланов, заскрежетав зубами.

Тот мрачно и с удивлением посмотрел на него.

С Петрушей, напротив, Бакланов расцеловался.

Поехали.

Стоявшая у курятной избы пожилая женщинавыла на всю усадьбу:

– Жил-то наш батюшка промеж нас и никого-то не обидел ни словом, ни ясным взглядом своим!

Когда отъехали от усадьбы довольно далеко, молодой лакей, опять ехавший с Александром, обернулся назад и проговорил:

– Маша бежит-с!

Бакланов сделал недовольную мину.

– Стойте! – сказал он.

Кучер остановился.

Маша, нагнав их, вскочила на подножку коляски, обняла барина и стала целовать его.

– Прощай, Марья, прощай! – говорил он торопливо. – На, вот тебе! – прибавил он и подал ей сторублевую.

Но Маша и деньгам, кажется, была не рада. Как-то небрежно засунув их за пазуху, она нехотя слезла с подножки и долго-долго провожала глазами удаляющийся от нее экипаж.

В усадьбу она возвратилась, обежав кругом все поле. От мужа своего потом, как ночь придет, так и пропадет куда-нибудь, так что он никак ее не найдет.

Аполлинария Матвеевна, по отъезде сына, сделалась серьезно больна.

Иона Мокеич остался у нее и все ее утешал.

– Он теперь не прости меня! – говорила она, рыдая и лежа в постели.

– Простит, – успокаивал ее Иона Мокеич.

14. У Палкина уж, видно, не в Британии

Мелкий осенний петербургский дождик, как сквозь частое сито, сеял на тротуары Невского проспекта. В Старом Палкинском трактире начинали засвечать огни. У одного из столиков сидел молодой человек в скромном черном фраке. Перед ним стояли три накрытых прибора.

– Что за чорт, еще нет до сих пор! – говорил он, с нетерпением посматривая на часы; наконец в трактир вошел другой молодой человек.

– Вы здесь, Варегин! – проговорил он.

Вошедший был Бакланов. Он сильно постарел и похудел.

– Долго вы! – сказал ему приятель.

– Задержали, – отвечал Бакланов и сказал неправду. Он хотел совсем не прийти обедать, чувствуя к Варегину, составившему себе ученую карьеру и ехавшему теперь за границу, невыносимую зависть.

– Ну что, скажите, нет ли кого-нибудь еще из наших здесь?.. Венявина, например? – продолжал тот добродушно.

Приятели в тот день только поутру сошлись на Невском случайно.

– Нет; Венявин служит в губернии, помощником правителя канцелярии губернатора, совершенно доволен своим местом: губернатора считает за идеал чести, а правителя канцелярии за идеал ума. – отвечал Бакланов.

Варегин слегка усмехнулся.

– Да, произнес он: – у него сердце маленькое, но чистое золото, и он сумеет им позолотить всю жизнь свою.

– А вы скоро едете за границу?

– Дня через два, – вон чистоганом из казны выдали! – отвечал Варегин и звякнул перед глазами Бакланова червонцами.

Тот даже отвернулся, не потому, что это были деньги, а потому, что они были даны человеку за турды и способности.

– Куда ж вы прежде поедете?

– Сначала в Берлин; порасспрошу там, где, по моим предметам, профессора получше, и стану потом колесить по Германии.

Бакланову самому ужасно хотелось за границу, и он бы даже мог это сделать, но зачем? В чем ему и в каких науках было совершенствоваться? И он расспрашивал Варегина как бы затем, чтоб еще более себя намучить.

– А на магистра вы когда будете держать?

– Я уж выдержал, – отвечал спокойно Варегин.

«И это говорит сын мещанина, – думал Бакланов: – начавший с пятнадцати лет учиться грамоте, а он, дворянин, обставленный всеми средствами к образованию, и что сделал?»

В это время к Варегину подошел лакей и спросил:

– Прикажете подавать-с?

– Нет еще, погоди!.. Проскриптского я жду, – прибавил он Бакланову.

– А… а он разве здесь?

– Здесь и хотел прийти.

Бакланов сделал гримасу.

– Что, вы все еще по-прежнему не любите его? – продолжал с улыбкою Варегин.

• Предыдущая
• 50/147
• Следующая