Молодые годы короля Генриха IV

Оглавление

100

Генрих Наваррский, окинул его пристальным взглядом и помахал рукой. Те, кто этовидели, затаили дыхание. Все же случилось так, что Гиз не только ответил наприветствие, он даже посторонился. Правда, он тут же опомнился и крикнул, какподобает победителю:

— Поклон от адмирала!

Услышав эти слова, все разбежались. Лотарингец топал что есть силы, но звукего шагов терялся в опустевшей зале.

Генрих, как и остальные, старался поменьше быть на виду до тех пор, покаснова не соберется толпа. А этого долго ждать не пришлось. Люди испытывалислишком сильное любопытство, подозрительность, неуверенность. Пока все ещежались к стенкам, к Генриху подкрался Конде. — Ты уже знаешь? — спросилкузен.

— Что я пленник? Ну, а дальше? Угадать трудно, хотя я и посмотрел Гизу влицо.

— Когда господин адмирал был мертв, Гиз наступил ему на лицо. Я вижу потебе: ты этого не знал. А что до нас, то я опасаюсь самого худшего.

— Значит, заслужили. Нельзя быть такими разинями, какими мы оказались. Гдемоя сестра?

— У меня в доме.

— Скажи ей, что она была права, но что я вырвусь отсюда.

— Я ничего не могу ей передать, ведь меня тоже не выпускают из Лувра.Охрана усилена, нам отсюда не выбраться.

— Значит, ничего другого не остается, как пойти к обедне? — спросил кузенНаварра. А кузен Конде, который еще прошлой ночью, слыша эти слова, каждый разприходил в ярость, теперь опустил голову и тяжело вздохнул. И все-такилегкомыслие кузена Наварры повергло его в ужас, ибо тот воскликнул:

— Главное, что мы все-таки живы!

И Генрих повторял это по мере того, как в зале опять собирались люди. Он тои дело удивлялся вслух: — Господин де Миоссен, вы живы? Разве это не величайшаянеожиданность в вашей жизни? — Но он также восклицал: — Господин де Гойон! И выживы! — А тот вовсе не был жив и не был в большой зале, он лежал на днеЛуврского колодца и служил жратвою для воронья. Те, кто слышал странные, речиНаварры, отворачивались, и их лица выражали самые разнообразные чувства: одни —подавленность и тревогу, сознание вины или жалость, другие — только презрение.Однако Генриху взбрело на ум обратиться все с тем же «Вы живы!» даже к самомунаследнику престола д’Анжу. Тут уж все окончательно убедились в том, что ипосле Варфоломеевской ночи он остался таким же сумасбродным шутником. Это былопризнано с облегчением и смехом, притом неодобрительным. А он отлично всепримечал и следил за каждым, они же думали, что он занят только тем, как бысострить.

Как раз вошел герцог Анжуйский, он был в отличном расположении духа, и отэтого в зале стало как-то легче дышать, ее потолок поднялся к августовскомунебу, замок словно вырос. Наконец-то д’Анжу чувствовал себя победителем, он былмилостив и весел: — О, я жив! Впервые я жив по-настоящему, ибо мой дом и моястрана избегли величайшей опасности, Наварра, адмирал был нам враг, онобманывал тебя. Он старался разрушить мир и во Франции и по всей земле. Онготовил войну с Англией и распространял слухи, будто королева Елизаветанамерена отнять у нас Кале. Адмиралу и в самом деле надо было умереть. Вседальнейшее — только печальное следствие этого, цепь несчастных случайностей,результат былых недоразумений и вполне понятной вражды, которую мы теперьпохоронили вместе с мертвецами.

Выбор последних слов был неудачен, и наиболее чувствительным слушателямстало не по себе. Но в остальном эту речь можно было почесть превосходной, ибоона была проникнута стремлением благодетельно смягчить и сгладить всепроисшедшее. Именно этого все и жаждали. С другой стороны, д’Анжу говорилчто-то уж очень пространно, и он почувствовал жажду; к тому же от слишкомнапряженного внимания слушателей человек устает. Но когда хотели подать вина, вЛувре не нашлось ни капли. Припасы закупались только на один день. Вчерашниебыли полностью исчерпаны после резни, а нынче и дня-то не было. Никто непомышлял ни о вине, ни о мясе, даже хозяева харчевен не решились открыть своизаведения. Наследнику престола и двору нечем было промочить глотки. — Но поэтому случаю не должны же мы порхать в потемках, как тени, — заметил д’Анжу иприказал зажечь все двадцать люстр.

Странно, что и это никому не пришло в голову.

Дворецких разослали повсюду, и те ринулись бегом, но возвращались шагом и побольшей части с пустыми руками. Лишь кое-где удалось им найти свечи: все былисожжены во время резни, под истошный вой и крик. В течение некоторого временисумрак в зале продолжал сгущаться, а движения людей все замедлялись, голосазвучали все тише. Каждый стоял в одиночку; только пристально вглядываясь,узнавал он соседа, все чего-то ждали. Некая дама громко вскрикнула. Ее вынесли,и с этой минуты стало ясно, что благожелательная речь королевского брата, всущности, ничего не изменила. Генрих, который шнырял в толпе, слышал шепот: —Мы нынче ночью либо перестарались, либо недоделали.

Слышал он и ответ: — Этого ведь как-никак именуют королем. Если бы мы и егопристукнули, нам пришлось бы иметь дело со всеми королями на земле.

И тут король Наваррский понял еще кое-что в своей судьбе. Яснее, чем другие,которые только шептались, уловил он затаенный смысл, а также истинные причиныпроизнесенной его кузеном д’Анжу торжественной речи. Д’Анжу явился сюда прямоот своей мамаши, вот разгадка! Мадам Екатерина сидела у себя в уединеннойкомнате за секретером и собственной жирной ручкой набрасывала буквы, настолькоже разъезжавшиеся в разные стороны, насколько она сама казалась собранной; иписала она протестантке в Англию следующее: «Адмирал обманывал вас, дорогаясестра, только я одна — ваш истинный друг…»