Молодые годы короля Генриха IV

Оглавление

дерева и Лувром, некто подстерегает.

Пятница

Адмирал Колиньи, он же Гаспар де Шатильон, был человеком столь влиятельным ипочитаемым, что никогда не выходил один. Всю свою жизнь он был окружен полками,которыми командовал, или сидел в совете, если не как фаворит королей, то какмятежник, бунтовавший против них. Теперь Карл Девятый стал называть его отцом,поэтому одни особенно жгуче возненавидели его, другие стали опасаться за егожизнь, но не так уж сильно. И когда он в эту пятницу направлялся ранним утром вЛувр, они окружили его, и их тела сомкнулись вокруг него живою стеною. Господинадмирал на тайном совещании говорил с королем о деньгах: речь шла о жалованьенемецким ландскнехтам — им задолжали еще за прошлую войну, которую Карл иКолиньи вели друг против друга.

После совещания король пошел играть в мяч, и господин адмирал проводил его.Он присутствовал при том, как король начал партию с собственным зятем господинаадмирала и третьим игроком — это был Гиз, бывший враг, теперь помирившийся сКолиньи по соизволению короля. Затем господин адмирал простился и по пути наулицу Засохшего дерева стал читать письма. И вот случилось так, что егодворяне, не желая ему мешать, несколько поотстали, и вокруг него образовалосьпустое пространство. Никем не прикрытый, переходил он площадь передСен-Жерменским монастырем. Раздался выстрел, за ним второй. Первый выстрелмедной пулей раздробил господину адмиралу указательный палец, вторым он былранен в левую руку.

Господин адмирал не уронил себя — он не обнаружил особого волнения. Своимрастерявшимся спутникам он указал окно, на решетке которого еще висела прядкадыма. Двое дворян бросились туда, но за домом уже раздался топот скачущейгалопом лошади. Третьего дворянина господин адмирал отправил к королю, чтобыдоложить о происшедшем. Игра в мяч еще не кончилась, но Карл Девятый тут жеудалился. Он был взбешен и напуган. — Убийца поплатится, — сказал он. —«Неужели мне никогда не дадут покоя?» — хотел он еще добавить, но у негостучали зубы, хотя герцог Гиз и другие услужливо заверяли его, что это,бесспорно, стрелял сумасшедший.

Оба дворянина вернулись к господину адмиралу; он ждал их на том же месте.Задыхаясь, они рассказали, что негодяй ускользнул от них, скрывшись взапутанных переулках, и теперь уже далеко отсюда. Однако они успели узнать —это некий господин де…

— Стойте! — остановил их господин адмирал. — Никаких имен! Я чувствую, чторанен тяжело, может быть, я умру. И я не хочу знать того, кого, по человеческойслабости, мог бы в свой смертный час возненавидеть.

Одни поддерживали его на пути домой, ибо он был бледен и терял много крови.Другие, следовавшие позади, шептались о покушении: ведь обстоятельства дела ещене выяснены.

Убийца-то сначала забрался под кровать к Гизу, он его хотел убить. Зачем жепонадобилось потом стрелять в его злейшего врага? Горе нам, если тут замешанГиз — а он, наверное, замешан.

— Да свершится воля господня, — сказал, придя домой, на улицу Засохшегодерева, господин адмирал своим людям, которые при виде его до смертиперепугались и бросились на колени.

Амбруаз Паре был искусным хирургом и к тому же ревнителем истинной веры.Укрепив своего пациента и самого себя упованием на господа, он началдействовать со всем присущим ему умением. Трижды пришлось ему резать, пока онне отнял раздробленный палец. Господин адмирал не мог не испытывать ужаснойболи. Поэтому, несмотря на терпение и душевную бодрость, его телесная природане выдержала. Когда король Наваррский и принц Конде подошли к кровати, онсначала не в силах был говорить. И посетители успели рассказать ему все, чтоони узнали, ибо это было уже известно и двору и всему городу. Нагая истина самасобой вынырнула из колодца и помчалась по уличкам еще более стремительнымгалопом, чем убийца на своем буланом коне. А убийца подкуплен Гизом.

Наконец Колиньи сказал: — Значит, вот каково хваленое примирение, за котороеручался король?

Он, видимо, призывал господа в свидетели, ибо, откинув голову на высоковзбитых подушках, так что затылок выступал над их краями, Колиньи возвел очигорé и закатывал их все больше, до тех пор, пока между веками не осталисьтолько узкие серпы белков. Щеки казались еще больше ввалившимися, старыеупрямые губы распустились, словно он уже не хотел больше приказывать, а,приоткрыв их, ждал, не осенят ли его приказы свыше. Виски были страдальческинапряжены, но резко освещенные прямые морщины все так же круто поднимались кнахмуренным тучам его чела.

«Лучше мученичество, чем отречься и потерять тебя; о господи!» — словноговорило это лицо, казавшееся одновременно и покорным и высокомерным.

Конечно, король Наваррский и Конде понимали, что все-таки смерть старикаГиза останется на совести у господина адмирала: по крайней мере так утверждаетмолва. И вполне понятно, что сам он этого не признает. Так же ясно они поняли,что сын убийцы и не думал отказываться от мести. «Но теперь он можетуспокоиться, — сказал про себя Генрих, — хватит и одного пальца. Я же не могупокарать виновных в смерти моей бедной матери, отняв у них хотя бы один палец».Вид старца, а также мысль о его собственном положении вызвали слезы на глазахмолодого короля. Его кузен Конде, менее чувствительный и не слишком тактичный,выложил напрямик то, что думал:

— Господин адмирал, вашему примирению с Гизом не могла быть порукой дажеволя короля. Вы сами должны были остерегаться человека, у которого убитотец.

— Но ведь не мной же! — решительно заявил Колиньи. Он взглянул на них,сделал попытку подняться, однако при первом же движении чуть не вскрикнул, так