Молодые годы короля Генриха IV

Оглавление

124

стольких мук, он проговорил: — Кузен Наварра! Освободи меня от моего братад’Алансона!

— Я глубоко тронут, сир, вашим доверием, — заявил Генрих почтительно ипоклонился. Таким образом, он не ответил ни да, ни нет. Может быть, корольпринял его слова за согласие.

— В таком случае, — многозначительно продолжал король, — я смогу тебеверить. — В его голосе все еще слышались подстерегающие нотки, хотя д’Анжу иделал вид, что все это шутка.

— А тогда, — подхватил Генрих с той же многозначительностью, — мне можнобудет выезжать верхом без моих убийц?

— Больше того. Кто меня освободит от брата, тот станет наместником всегокоролевства.

«А уж это ты соврал! — подумал Генрих. — Ну, Валуа, милый мой, теперь ты уменя запоешь!» И он подпрыгнул с чисто ребяческой радостью. — Да я и мечтать обэтом не смел! — ликующе воскликнул он. — Наместником всего королевства!

— Сейчас мы это и отпразднуем, — решил король.

Новый двор

Забегали дворецкие, и замок Лувр, который, казалось, погружен был в дремоту,пока король предавался печали, вдруг ожил и помолодел от радостной суеты многихюношей. К вечеру королевские покои были превращены в персидские шатры. Залегкими узорчатыми тканями горели восковые свечи; их мягкий, мерцающий светобразовывал как бы призрачный свод и стены. Строгие бледные мальчики впрозрачных одеждах, с накрашенными губами и подчерненными ресницами, держа вруках обнаженные сабли, выстроились перед высоким помостом и застыли. На помоствзошли зрители, впрочем, их было очень немного: несколько итальянцев и господаиз Лотарингского дома. Герцог Гиз, гордый своим великолепным телом, всюдудержался хозяином, да и только! У его брата Майенна брюхо было обтянутопереливающимися шелками. На поясе висел золотой кинжал. Присутствовал еще одинчлен того же дома, д’Эльбеф, загадочный друг; он появлялся возле короляНаварского только в самые критические минуты.

Что касается Наварры, то он нарядился в роскошное платье и украсил егоцветами своего дома, — пусть каждый видит, как он гордится тем, что тожеприсутствует на таком празднике. Празднество устраивалось только для мужчин имальчиков. Последние должны были пленить первых, а те отметить их своейблагосклонностью. Несколько прелестных пар уже танцевало. Ни сложение, ниодежда не выдавали их пола, и это двусмысленное очарование особенно действовалона итальянцев и на толстяка Майенна. Наварра отдал им должное и согласился, чтотаких пленительных созданий не было среди его людей, которые носили грубыеколеты, ездили сомкнутым строем, не слезали с коней по пятнадцати часов ивместо отдыха пели псалмы. — Если бы мои друзья были живы, — проговорил оннебрежно, — из них, наверно, вышли бы такие же прелестные мальчики.

— Подожди, еще выйдут, — заметил Гиз. — Кое-кто из них ведь уцелел.

— Я не знаю их, — отозвался пленник. — Я всегда там, где… — он хотелдобавить: «весело», но вдруг спохватился; ведь перед ним был совсем особыйвраг.

Канцлер Бираг, итальянец, получил свой пост благодаря мадам Екатерине. С неюи с несколькими своими соотечественниками проник он однажды ночью в опочивальнюКарла Девятого. Этот преуспевающий чужеземец видел в пленнике Наварре тайноговрага собственной власти. И поэтому без всяких околичностей начал форменныйдопрос: — А вы не в сговоре с неким д’Обинье и его сообщником дю Барта? Этигоспода возбуждают школяров против так называемого иноземного господства, какбудто самые высокие посты в королевстве заняты только иностранцами.

— Sono bugie, какое вранье, господин канцлер! — с ненапускным негодованиемвоскликнул Генрих на языке пришельца. Впрочем, тот не поверил ни одному егослову. Лотарингцев еще можно обмануть, но не чужеземца.

— Ваши друзья, — с трудом проговорил Бираг, задыхаясь от ярости, — ближе квиселице, чем…

— Чем я, — докончил Генрих. — Да, меня вам не поймать.

— Я вешаю быстро и охотно.

— Но только мелких людишек, синьор. Вы повесили какого-то несчастногокапитана, который кричал, что всем итальянским жуликам надо бы голову отрубить.Меня же вам пришлось бы изобличить перед всем миром, судить и казнить со всейполагающейся торжественностью. Но этого вам не дождаться. Давайте держатьпари! Идет? На что?

— Согласен и ставлю свой лучший сапфир.

Обе стороны разыграли эту сцену весьма театрально, словно она являласьнеотъемлемой частью пленительной музыки и танцев и была задумана в духегрубоватой интермедии.

— Сир! — воскликнул Генрих, увидев короля Франции (тот раздвинул стенуперсидского шатра, и оказалось, что король уже тут, стоит, весь блистая, точносултан, дающий праздник). Генрих преклонил колено: — Сир! У вашегожестокосердного визиря на уме лишь колесование да четвертование. Неужели я дляэтого остался в живых после Варфоломеевской ночи?

— О, если бы покойный король меня послушался! — воскликнул канцлер Бираг.От ярости выговор его стал совершенно чудовищным, а голос — как у охрипшегопопугая. Таким же голосом он однажды несколько часов подряд донимал КарлаДевятого, пока короля не охватило бешенство и он не отдал приказ начатьрезню.

— Вот слышите, сир, что он говорит, — только и ответил Генрих ипочувствовал, что король на его стороне. Раньше он был лишь братом короля ивдохновителем Варфоломеевской ночи, теперь он сам король, но только потому, чтоего брат умер от угрызений совести; а как обстоит дело с его собственнойсовестью? Он очень не любит встречаться с теми, кто некогда, в самые мрачныеминуты его жизни, помогал ему уламывать Карла. Даже видеть мать было емупротивно, а уж тем более ее итальянцев. Но приходилось их терпеть, допускать на