Молодые годы короля Генриха IV

Оглавление

молодого Лерана тоже текли слезы, хотя он их уже закрыл. Так покоились другподле друга две жертвы этой ночи.

Конец

Марго приблизилась к окну и стала смотреть на улицу. Но ничто изсовершавшегося там не доходило до ее сознания: она была поглощена одним — онаждала Генриха. «Вот он подойдет сзади и, шепнет мне на ухо, что это только сон.Потом начнет все и всех вышучивать, а на самом деле будет думать только о нашейлюбви. Nos belles amours», — подумала она его словами. Своими словами онаподумала: «Наше ложе залито кровью. Мы шли сюда, пробираясь среди трупов егоубитых друзей. Моя мать сделала меня его врагом. Он ненавидит меня. А его онапревратила в пленника. Я больше не могу уважать своего мужа. Значит,конец».

Но пока она раздумывала о конце их любви, неутомимая надежда начинала всесызнова: «Стоя у меня за спиной, он шепнет мне, что это только сон… Нет! —решила она. — Нет, не скажет он этого! Не такой человек! Да еще при его нелепоймужской гордости! Наверняка сидит сейчас позади меня, отвернулся и ждет, когдая сама его ненароком поцелую. Я ведь ученее его, многоопытнее, и я женщина! Мнепредоставляет он дальнейшее, и неужели у меня не хватит умения доказать этомумальчику, что не всякая правда — правда?»

Однако не успела она обернуться, как вдруг услышала оглушительный трезвон.Звонили все парижские колокола: только одного, который перед тем ворчал низко иглухо, уже не было слышно: вероятно, он начал первым и теперь, довольный, чтодело сделано, умолк. Но, несмотря на оглушительный гул набата, сквозь него всеже прорывался истошный крик и вой. — Слава Иисусу! Смерть всем! Tue! Tue! —разносился по городу многоголосый рев. Один взгляд, брошенный на площадь иулицы, — и Марго отшатнулась: ученая и многоопытная, а об этом позабыла. Что женам теперь делать, дитя мое, несчастное дитя мое?

Она обернулась — Генриха в комнате не было. Двое лежавших на кровати мужчин,стонали, обоим снилось, что их казнят под набатный звон всех колоколов Парижа ипод истошный вой толпы. И вдруг все это как будто перенеслось сюда, в комнату:нестерпимые звуки уже сверлят и буравят голову, вокруг тебя точно бушует буря,ты не можешь устоять на ногах, тебя сотрясает ужас. Это произошло потому, что всоседней комнате распахнули окно. Туда удалился Генрих. Только бы не видеть ине слышать всего этого вместе с Марго, уж лучше одному. Вот он и толкнул дверьв ту комнату, которая была сначала приготовлена для его сестрички и где потомхотели спрятать адмирала от убийц. Марго бессильно поникла головой:«Переступить этот порог? Увы, не переступишь! Пойти к Генриху? Уже нельзя».

А он смотрел и слушал. Площадь внизу кишела людьми, они валили из улочек ипереулков, и все были страшно заняты — ни одного праздного зрителя. Все былизаняты только одним: убивали или умирали; и они трудились с великим усердием,уподобляя свои движения размаху колоколов и совершая их в такт истошным воплям.Работали на совесть. И все же — какое разнообразие, сколько изобретательности.Вон наемный убийца тащит старика, аккуратно обвязанного веревкой, чтобы броситьего в реку. Какой-то горожанин прикончил другого с особым тщанием иобстоятельностью, затем взвалил его себе на спину и отнес к куче трупов, ужеголых. Раздевал убитых народ: это — дело простонародья, а не почтенных горожан.Каждому свое. Почтенные горожане поспешно уходили, унося с собой тяжелые мешки,набитые деньгами: они знают, где у соседей-еретиков что припрятано. Иные тащатцелые сундуки, для чего опять-таки пользуются плечами народа. Вон пес лижетрану своей заколотой кинжалом госпожи. Растроганный убийца невольно гладит его,прежде чем перейти к новой жертве. Ведь и у этих людей есть сердце. Убивают ониза всю свою жизнь, наверное, в течение одного только дня, а собак они ласкаюткаждый день.

В конце переулка виднелся холм, на нем вертелись крылья ветряной мельницы —и сейчас и всегда. По мосту, через реку, можно было бы бежать отсюда, если бытолько перебраться. Целая толпа теснившихся на мосту беглецов погибла подударами охраны. Ибо охрана, которой командовали всадники, оказалась на месте,ей полагалось поддерживать порядок. Горожане — пешие и конные — свободнопередвигались в проходах, которые каждый убивающий должен был оставлять междусобой для тех, кто убивал рядом с ним. Свободное место в таком деле необходимотак же, как оно необходимо трудолюбивым пчелам в их работе. Если бы не вся этакровь и еще кое-что, а в особенности адский шум, с некоторого расстояния моглопоказаться, что эти добрые люди просто рвут цветы на лугу. Во всяком случае,над ними синело безмятежное небо, полное солнечного блеска.

«Аккуратно работают, — подумал Генрих. — Но если уж так захотелось убивать,зачем делать столь тщательное различие между теми, с белой повязкой, и другими,у которых ее нет? Чтобы иметь право на убийство, разве нужно непременно бытьбелым? Но ведь они убивают не для себя, а для других, по чужому приказу, радичьих-то целей, а потому их и не мучат угрызения совести. При всем ихнеистовстве (очень похоже на то, что и неистовы они по приказу) они работаютчестно, на совесть. Вон строят виселицу: ее кончат, когда все уже будутперебиты и останется повесить только трупы. Но громилам все равно, они жедействуют не для себя: это я запомню. Как легко толкнуть их на дурное игибельное! И будет гораздо труднее добиться от них чего-либо доброго. Присоответствующих обстоятельствах и почтенные горожане и простонародье — всеведут себя как последняя мразь», — подумал Генрих; об том же были последниеслова умирающего Колиньи.

Местами хозяйничало явное безумие. Оно важно разгуливало по площади, без