Молодые годы короля Генриха IV

Оглавление

любви».

Corporis Quod petiere premunt arete, faciuntque dolorem…

Неистово прижимают они к себе того, кого они жаждут, и ранят его тело. НаГенриха нахлынули жгучие воспоминания о яростных объятиях, о зубах, вонзающихсяв губы вместе с поцелуем. «Прошло и — долой все это! Теперь моя любимая отдаетмне вместе с душой и свою совесть, как отдавала раньше свое тело, но и тут онане обходится без ярости и укусов. Faciuntque dolorem animae. Раны души. Если б мы могли сейчас соединиться, мы обаплакали бы, ибо нам суждено стать недругами и причинять друг другу боль. Былобы, конечно, лучше вдвоем дознаться, что ее родственники замышляют и можно лиускользнуть отсюда. Каковы бы ни были сейчас их намерения, я должен возможноскорее удалиться от этого двора по крайней мере на сто миль, и в этом деле ябуду рассчитывать на Марго: хоть она и враг мне, но она все-таки выдала своюмать».

Здесь его мысль запнулась. В голове размышляющего Генриха отчетливо всталислова: Faciuntque dolorem.

Сам того не желая, Генрих проговорил вслух:

— И на нее нельзя, да и ни на кого нельзя положиться. Я должен выручать себясам.

Но я у них в руках

Он обвел взглядом комнату. Здесь был только д’Арманьяк, который не слышалили притворился, что не слышит. Первый камердинер уже взялся за дверную ручку,но не нажимал на нее. Он сделал это, лишь когда убедился, что его государьвернулся к трезвой действительности. Дверь в вестибюль распахнулась, тамнаходились двое дворян; они стояли у порога, готовые сопровождать короляНаваррского, и притом не туда, куда он прикажет, а куда им велено. Принявсоответствующие позы, Генриха поджидали господин де Нансей, которому молодойкороль однажды дал оплеуху, и господин де Коссен, один из убийц адмирала.Генрих подошел к ним, словно это ему ничего не стоило, и, как будто даже невполне сознавая свое положение, он беззаботно рассмеялся. Впрочем, сейчас же,словно почувствовав себя виноватым, спросил смиренно и смущенно: — Мы отсюдапрямо пойдем к обедне? — Так он спросил, и сам занял место между ними. — Времясамое подходящее, ибо у вас и у нас животы подвело как никогда. Или, можетбыть, господа ели что-нибудь со вчерашнего дня? У меня не было во рту дажелистка салата, а это для моей натуры тяжелее любых лишений.

По пути в большую залу Лувра он продолжал вести ни к чему не обязывающиеречи, тщетно делая паузы в ожидании ответов. Серьезным было при этом лишь егожелание разгадать, почему именно они хранят молчание. Только потому, что ониоказались его стражами, а он их пленником? У них есть наверняка и другиепричины, и он должен их выведать. Если Генрих сейчас проникнет в душу этихлюдей, он спасен.

Сначала они увидели только спины. Люди высовывались из всех окон, другиестарались оттолкнуть их, чтобы самим посмотреть наружу. Небо вдруг почернело,как будто наступила ночь, а присутствующих охватило волнение, которое тотчаспередалось Генриху и его провожатым. Они отошли от него. А рядом с ним оказалсямладший брат короля Карла д’Алансон. Двуносый, как его звали из-за нароста,красовавшегося у него на носу, многозначительно кивнул. Его кузену Наваррепришлось настойчиво расспрашивать, что же, собственно, происходит на улице.Двуносый обронил в ответ лишь одно слово и тут же отвел глаза. Слово это было:«Воронье».

Тут Генрих понял причину внезапной темноты: на Лувр опустилась огромная стаяэтих черных птиц. Некий весьма аппетитный запах привлек их сюда издалека; покасветило солнце, зной делал этот запах особенно сильным. Но они ждали, когданастанет их час. Двуносый заметил: — Ну, им тут припасли угощение. — Он бросилэти слова как бы вскользь, отошел, сделал круг и снова вернулся к своемукузену, настороженно повертывая голову во все стороны, чтобы проверить, неподслушивает ли кто. — И больше никому, — добавил он и скрылся на время втолпе. Красивый мужчина, некий Бюсси, пробормотал как бы про себя: — Неслушайте его! Он немножко спятил. Да и все мы. — И тоже нырнул в толпу.

Постепенно многие вышли из оконных ниш и вернулись на середину залы. Лица убольшинства были бледны, в ранах и шишках; шишки на лбу оказались не у одногоГенриха. Глаза иных выдавали внутреннее содрогание, словно эти люди ощущаличто-то чуждое в самих себе; а некоторые как будто усиленно прятали руки илисудорожно сцепляли их на животе, но затем одна без всякой видимой причиныпокидала другую и тянулась к кинжалу. Генрих просто высмеял некоторыхрастерявшихся придворных. — Мне уже доводилось видеть таких гусей, — заявил он.— Они встречаются на всяком поле боя.

Кто-то, в одиночестве пересекавший залу, сказал: — Поле боя — одно, а старыйдвор или Луврский колодец — другое. — Это был дю Барта; он не искал своегогосударя и друга. Генрих крикнул ему вслед: — Мы оба не лежим в этом колодце! Втом-то и дело, чтобы там не лежать! — И рассмеялся, видимо, оттого, что ещепо-ребячьи не понимал истинного положения вещей; но ведь нельзя быть до такойстепени добродушным! Стоявшие поблизости отвернулись, чтобы не выдать своихмыслей. Только дю Га, любимец наследника д’Анжу, дерзко выступил вперед: — Акак легко, сир, то же самое могло приключиться и с вами! — Однако и он тут жепоспешил удрать и вышел через боковую дверь.

Никто не мог долго стоять на одном месте, все двигались, но почти каждый водиночку. Если двое разговаривали, один вдруг смолкал, замыкался в себе иотходил. У обоих убийц — Нансея и Коссена — лица стали совсем другими: на нихпоявилась угрюмая растерянность, и они вдруг тоже расстались.

Через всю огромную залу с двадцатью люстрами проследовал великолепный герцогГиз с пышной свитой. Но на пути гордого Генриха Гиза неожиданно для него встал