Молодые годы короля Генриха IV

Оглавление

107

страха выполнила то, что ей было приказано. Она сразу же натолкнулась на короляНаваррского — вернее, и эта случайность при ближайшем рассмотрении оказаласьподстроенной. Но в ту минуту все решили, что Большая Берта сама выбралаНаварру, раз она на него бросилась. Карлица сверху спрыгнула ему на шею,продолжая кричать, совала руки и ноги в отверстия его одежды, и отцепить еебыло невозможно. Едва ему удавалось вытащить ее ногу из разреза своего рукава,как рука ее тем глубже ныряла ему за воротник. Силясь оторвать ее, он вертелсяна месте; смотрите, они танцуют! — Она выбрала его на ночь, вот он и радуется,— говорили окружающие. Давно так не смеялись при французском дворе!

Когда Генрих понял, что все пропало, он, конечно, бросился бежать. А позадипридворные надрывали животики, взвизгивали, блеяли, сипели и, наконец,обессилев от смеха, валились на пол. Он же мчался по лестницам и переходам, ана шее у него сидела карлица. Он уже не пытался ее сбросить. Она все равноуспела обмочить и себя и его и, чтобы показать свою привязанность, лизала емущеку. Генриху казалось, что он бежит в каком-то кощунственном сне. Никто непопался ему навстречу, и даже полотняные фонари не были зажжены сегодня.Только по временам луна проливала свой свет на это странное приключение.

Наконец Генрих остановился перед дверью, и было слышно, как тяжело он дышит;верный д’Арманьяк тут же отворил.

— На что вы похожи, сир! И как от вас воняет!

— Это, моя маленькая приятельница, д’Арманьяк. Их у меня немного. — И таккак она уже не лизала ему щеку, он запечатлел на ее щеке поцелуй. — А насчетвони, д’Арманьяк, — так из всех сегодняшних душистых и удушливых запахов этоеще самый честный и чистый.

И тут у него сделалось еще невиданное, новое лицо — жестокое и грозное.Даже его старый боевой товарищ д’Арманьяк испугался. Он подошел к своемугосподину на цыпочках, чтобы снять карлицу. Но она сама от усталости ужесоскользнула на пол. Затем он вместе с нею исчез. Генрих один вошел в комнату изаперся на задвижку.

Голос

И вот он лежит в постели, вокруг которой уже не стоят на страже сорокдворян; и мысли стремительно проносятся у него в голове. Они туманны, они едвасвязаны между собой, как бывает в сновидении, да это почти что и не мысли. Этовереница незавершенных картин и фраз; они спотыкаются, как те люди в Лувре,когда кончилось зрелище и Марго уже свернула за угол. «Они поймали меня! Пойдемтут же к обедне. Воронье. Все дело в том, чтобы не лежать на дне колодца. Каклегко, сир, это могло случиться и с вами. Привет от адмирала. Он наступилубиенному на лицо. Что же до нас, то я опасаюсь самого худшего. Господин деГойон, вы живы! Но его же нет в живых, — соображает Генрих в полусне, он видитмертвых, и они тоже смотрят на него, но тут же снова отступают перед живыми. —Однако сам-то я жив! Елизавета хотела отнять у нас Кале. Впрочем, нет, адмирал!Tue! Tue! Мы нынче ночью либо перестарались, либо… Продолжай притворяться! Вэтом месте у стен есть эхо. Вот бы еще помер наш бешеный брат Карл. Я ненавижуд’Анжу. И тебе хочется, Наварра, ведь ты так обессилел. Неужели тебе хочется?Давай бежим, ведь хочется?»

Последнее он проговорил уже не в беспамятстве сна, он повторил эти слованесколько отчетливее, чем полагается спящему. Как только Генрих стал отдаватьсебе в том отчет, он открыл глаза и сжал губы. Однако опять услышал: — Тебехочется? Давай бежим!

Перед стоявшим в углу изображением девы Марии теплился фитилек лампады. Вневерном мерцании статуя, казалось, шевелилась. Может быть, это она и говорила?Несчастный, который не в состоянии ни постичь, ни измерить всю глубину своегонесчастья, — он только слышит голос, который что-то продолжает говорить внутринего, спящего: ведь ради его защиты могло бы обрести голос даже изваяние девыМарии! Однако на этот счет он ошибся. Из-под его кровати высунулась голова — даэто голова карлицы; вероятно, она незаметно пробралась в комнату. Оннаклонился, чтобы рукой снова засунуть голову под кровать. Голова сказала: —Проснитесь, сир! — И Генрих почувствовал, что в это мгновение он действительноизбавился от преследовавшего его кошмара.

Он узнал голос, а теперь увидел и лицо Агриппы. — Где ты пропадал весьвечер? — спросил Генрих.

— Все время был подле вас и вместе с тем оставался для всех незримым.

— Тебе из-за меня пришлось прятаться, бедный Агриппа.

— Мы сами сделали наше положение как нельзя более тяжелым.

Генрих знал это древнее изречение и повторил его словами латинского поэта.Услышав их, Агриппа д’Обинье вдохновился и начал длинную фразу, однако произнесее слишком громко для столь позднего часа и столь опасного места: — У вас вовсенет охоты, сир, ожидать в бессилии, пока ярость ваших врагов…

— Ш… ш… ш… — остановил его Генрих. — У некоторых стен здесь естьскрытое эхо; и неизвестно, у каких именно. Лучше мы скажем все это друг другузавтра, в саду, под открытым небом.

— Будет слишком поздно, — прошептала голова, которая теперь оперласьподбородком на край кровати. — К утру нас уже не должно быть в замке. Сейчасили никогда. То, чего мы не сделаем тут же, нам позднее уже не удастся. Сегоднязамок Лувр еще охвачен смятением после ужасов прошедшей ночи. А к завтрашнемувечеру люди придут в себя и прежде всего вспомнят о нас.

Оба помолчали, как бы по безмолвному соглашению. Генриху надо было обдуматьвсе сказанное другом. Агриппа же отлично понимал одно: «Если Генрих не скажет«да» добровольно, прежде чем я открою свои карты, этого «да» он уже не скажетвовсе, время будет упущено». Поэтому голова, видневшаяся над краем кровати,