Молодые годы короля Генриха IV

Оглавление

135

дошло до того, что короля умертвили, а его преемник, Генрих Четвертый, носившийто же имя, вынужден был побивать в сражениях своих же французов, иначе онипопали бы в лапы Габсбургов. Лига для украшения своих процессий выпускала наулицы нагих женщин, и они плясали. Их развращенность была ужасна, а в своейкровожадности они доходили до смешного. Коротышка-бельевщик, известный всемугороду благодаря своему рассказу, был не первым, но и на него бешеные бабынабросились, как на врага святой церкви: — Вон Эртебиз, это он видел, как Валуавалялся со своей потаскухой!

И сотни босых ног затоптали Эртебиза насмерть.

Наслаждение

У королевы Наваррской был собственный двор: в нескольких маленьких покоях повечерам собирались ее подруги, ее поэты, музыканты, гуманисты и поклонники.Здесь служили одному божеству — Марго, и незачем было подглядывать в щель междупортьерами, как на празднествах, устраиваемых ее братом, королем Франции. Еедорогой супруг, король Наваррский, однажды вечером застал Марго играющей наарфе, а какой-то поэт читал сочиненные в ее честь благозвучные стихи; в мирепоэзии она именовалась Лаисой, была куртизанкой и властвовала над людьмиблагодаря своей красоте и учености. Марго-Лаиса сидела в кресле, на возвышении,и во всем ее облике было то совершенство, к которому она неизменно стремилась.По бокам стояли еще два кресла, и в них сидели госпожа Майенн и герцогиня Гиз.У ног богини и подле двух других муз расположились менее важные особы,служившие, однако, необходимым дополнением ко всей этой картине. Ее обрамлялидве увитые розами колонны, между которыми лежал большой светлый ковер свышитыми на нем образами мечтательной весны. Глубоким миром и ясностью духавеяло от этого зрелища, и поэту, стоявшему перед тремя женщинами, оставалосьтолько воспевать их, причем он слегка откидывался в сторону и вытягивал руку,словно шел по шаткому мостику, переброшенному через пропасть.

«В замке Лувр не везде так спокойно, как здесь, — подумал Генрих, увидевдвор королевы Наваррской. — А церковь, где проповедует этот Буше? Не изобразитьли его и показать им образчик подобного красноречия? Стоит ли? Нет!» Генрих,правда, занял место поэта, но начал декламировать то, что ему вдруг пришло наум: — Adjudat me a d’aqueste hore, — помоги мне в этот час, молитва, которуючитала мать, рожая его. Звучные слова! А так как они были обращены не только кдеве Марии, но вместе с тем и к королеве Наваррской, то этим ее дорогойповелитель превзошел все восхваления, какие мадам Маргарита слышала при своемдворе. И она была ему чрезвычайно благодарна; она принялась аккомпанировать,вплетая в его речь блестящие пассажи на арфе, и в заключение протянула дляпоцелуя свою, ослепительную руку. Поцеловав ее, он заверил Марго при всех еепочитателях, что сегодня готов служить ей и угождать, как никогда. Она поняла иснова протянула ему руку, на этот раз, чтобы он помог ей сойти со ступенеквозвышения и увел из комнаты.

Когда их никто уже не мог услышать, Генрих рассмеялся и сказал: — Ступайте ккоролеве, вашей матери. Мне очень хочется поглядеть, какое у вас будет лицо,когда вы выйдете от нее.

— Что это значит? — отозвалась Маргарита, она была явно обижена. — Теперь сомной уже никто не обращается столь неуважительно, как во времена короляКарла.

— Надеюсь! Хотя ваш брат-король разгневан на вас не меньше, чем вашамать.

— Ради бога! Что случилось?

— Я молчу! Достаточно, если я скажу вам, что сам не верю ни одному ихобвинению. Люди все это выдумывают, только чтобы нас поссорить.

Генрих проводил свою супругу до комнат мадам Екатерины. Но едва он осталсяодин, как к нему приблизилась другая дама, герцогиня де Гиз: она тоже попала втрудное положение. Ее беспокойство можно было заметить и раньше: когда она ещесидела в кресле на возвышении и остальные казались столь безмятежно спокойными,герцогиня тревожно озиралась. Так выглядит человек, которого до смертиперепугали, и он не в силах об этом забыть.

— Сир, — проговорила герцогиня и беспомощно протянула Генриху руки ладонямивверх, — я очень несчастна. Я ни в чем не повинна и заслуживаю того, чтобы выменя утешили. — Он хотел возразить ей: почему бы и нет, после всех остальных, —однако не успел. — Вы лучший друг герцога, — торопливо продолжала она, — такубедите его, ради бога, что я перед ним чиста, а то он обойдется со мной ещесуровее! — Она выпалила все это сразу и невольно остановилась, чтобы перевестидух. Генрих мог бы сказать: «Я вправе защищать вашу невинность, мадам, ибо мневы, к сожалению, еще не доказали противное».

— Подумайте только, что делает этот сумасшедший! Нынче утром я почувствовалалегкое недомогание, а он невесть отчего был не в духе; вижу, что-то его бесит,а что, сказать не желает. Я ведь и так догадываюсь, в чем дело: у мужей толькоревность на уме. Вдруг ему взбрело в голову, что я непременно должна выпитьчашку бульона, и каким тоном он этого потребовал! Я, конечно, начинаюподозревать самое плохое. «Не нужно мне никакого бульона!» — говорю. А он,сколько я ни отказываюсь, стоит на своем: «Нет уж, извините, мадам, бульон вывсе-таки выпьете». И тут же посылает на кухню.

— Он хотел вас отравить? — вполголоса спросил Генрих с ужасом, ибо емувспомнилось, что ведь он сам назвал герцога рогатым; может быть, он первый ипустил этот слух? С тех пор Гиз ото всех получал подтверждения, и вот какстрашны оказались последствия для бедной женщины.

— Надеюсь, вы ему выплеснули бульон в лицо?

— Это было бы невежливо. Я вымолила у него отсрочку на полчаса, прежде чемвыпить роковую чашу, и за это время приготовилась к смерти.