Молодые годы короля Генриха IV

Оглавление

118

Париж, в замок Лувр. А он-то надеялся, что не так скоро увидит опять егоненавистные стены. Оказалось, окна его комнаты забраны решеткой, и кому жепоручена охрана Генриха? Его дорогому дружку, капитану де Нансею. Да, узникпопал в надежные руки.

Он понял и образумился. Это был как бы толчок, вызванный внезапнойостановкой после слишком торопливого и беспорядочного движения. Какая-то дрожьбезнадежности охватывает члены, и голова никнет от небывалой усталости.

— Сир, — посоветовал ему д’Арманьяк, — не лежите так много! Танцуйте!Главное же, показывайтесь при дворе! Тот, кто уединяется, вызывает подозрения,а их уж и так достаточно.

Генрих ответил: — Моя жизнь кончена.

— Она для вас даже еще не начиналась, — поправил его первый камердинер.

— Ниже пасть нельзя, — жалобно продолжал несчастный. — Я очутился напоследней ступеньке, а она самая надежная, — почему-то вдруг добавил он.Д’Арманьяк нашел его речь несколько бессвязной, и в самом деле Генрих спросил:— Разве я был не в себе? Зачем, — продолжал он, — я это делал? Я же знал, какойбудет конец.

— Заранее никто ничего знать не может, — вставил д’Арманьяк. — Все зависитот случая.

— Но ведь решать должен был мой разум, а где у меня была голова? — возразилГенрих. — Тем сильнее смятение нашего духа. Чем больше мы предаемся интригам,тем сильнее смятение. И это потому, что в них участвуют и другие, а ониненадежны. И я сам становлюсь в конце концов ненадежным. Поверь мне,д’Арманьяк, большинство наших поступков мы совершаем в состоянии неразумия,точно на голове стоим.

Крайне удивленный, д’Арманьяк заметил: — Не ваши это слова, сир.

— Я слышал их от одного дворянина, которого знавал под Ла-Рошелью, онипроизвели на меня глубочайшее впечатление, и самое удивительное вот что: едвауслышав, я их тут же забыл, однако начал совершать поступки, от которыхпомрачается, затуманивается рассудок, сознание.

— А вы больше не думайте об этом, — посоветовал первый камердинер.

— Напротив, я никогда этого не забуду. — Генрих встал с кровати, выпрямилсяи решительно заявил: — Никаких начальников больше нет! Отныне я сам себеединственный генерал.

Так он сделал в высшей степени своеобразный вывод из того положения, чтобольшую часть наших действий мы совершаем, как будто стоя вниз головой.Дворянин под Ла-Рошелью для себя лично сделал бы иной вывод. А вместе с тем емули не знать, что всякая истина имеет оборотную сторону, примеры же, взятые издревности, помогли ему понять душевный склад двадцатилетнего юноши: у этогоюноши ловкие руки, он схватывает мысли, как мячи, он прыгает, он может оседлатьконя. «Я стою на пороге старости, а он — прообраз молодости, которой я слишкоммало пользовался».

Так размышлял господин Мишель де Монтень в своей далекой провинции, ибо онтоже не забыл ни одного слова из их беседы на морском побережье.

Мамка и смерть

В следующем месяце Карлу Девятому должно было исполниться двадцать четырегода; но 31 мая 1574 года он лежал на кровати и умирал. Это было в Венсене.

Все уже знали о предстоящем событии, и потому замок точно вздрагивал оттревоги, то и дело прорывавшейся шумом. Партия, стоявшая за польского короля,уверяла, что он успеет вовремя вернуться во Францию и покарать всех изменников— так они называли приверженцев Двуносого. Отсюда раздраженные голоса и звоноружия, но это было не все: под сводами отдавались громкие звуки команды, всевыходы охранялись, и особенно гулко гремели тяжелые шаги охраны у двухдверей, на которые было обращено неусыпное внимание мадам Екатерины. За этимидверями находились ее сын д’Алансон и королек — и они хорошо делали, что непоказывались, а сидели там, у себя, под охраной. Только выйди они — и ни одинне сделал бы и нескольких шагов. Первый же призыв к мятежу кого-либо из ихдрузей — и жизнь обоих немедленно подверглась бы опасности.

Сегодня здесь правила смерть, ибо король умирал. Мать все-таки дотащила егодо Венсена: этот замок легче держать под наблюдением, чем Лувр. Ни народ, откоторого можно ждать чего угодно, ни противники ее любимца д’Анжу не могут ейздесь помешать, когда она провозгласит его королем. Королем! Это уже третийсын! Сегодня умрет второй, очередь будет за третьим, а в запасе у нее есть ещечетвертый. Если оба они будут жить недолго, то в конце концов настанет день,когда мадам Екатерина возьмет на себя все заботы об управлении государством, ита роль, которую она выполняет сейчас, видимо, так и останется за ней навсегда.Ибо для того, чья жизнь протекает в действии, существует только настоящее:будущее и прошлое тонут в нем. Для нее Карл Девятый, например, никогда и нежил, так как сейчас ему предстоит умереть. И уж, конечно, не мать будет помнитьо нем. Он лежал один.

Обвязав умирающего платками, пропитанными останавливающим кровь целебнымбальзамом, врач ушел. И Карл понял: врач уже не надеется остановить кровь. Онпросто хочет избавить больного от тяжелого зрелища: пусть не видит, как на кожеповсюду выступают и сплываются капли багряной влаги, пусть лучше не слышит, какот него пахнет. Благовонный бальзам заглушит запах крови, — конечно, ненадолго,думает Карл. Даже когда повязки были только что наложены, Карл потягивал носоми не мог уже забыть до конца, как пахнет его последний часок. Он был когда-токрепким молодым человеком и сохранил для смерти всю ту силу, которую жизнь ужене хотела от него принять: силу познания, силу присутствия духа.

«Мой врач, Амбруаз Паре, когда-то перевязывал адмирала, — думал Карл. —Вместе с адмиралом должен был погибнуть и он, но спасся, выскочив на крышу.