Молодые годы короля Генриха IV

Оглавление

другу на спину, но не всем удавалось удержаться, некоторые падали, увлекая засобой мебель, и в зале с паркетом гулко отдавались крики боли, треск дерева,цоканье копыт и взрывы хохота.

Вначале смеялась и королева-мать — уж по одному тому, что это оказались неубийцы. Однако когда она в конце концов узрела среди озорников своихсобственных сыновей — принцы охотно ускользнули бы от ее внимания, — терпениеЕкатерины лопнуло. Все же она этого не показала, она притворилась, будтосердится лишь для виду, с чисто материнской строгостью стала уговаривать всехмальчиков, что святыню следует почитать, пусть поиграют во что-нибудь другое.Принцам она не выговаривала особо. Только маленькому Наварре добродушнозакатила оплеуху.

Екатерина узнала истинный образ мыслей своей подруги Жанны еще осенью, когдаони вместе просверлили дырку в стене. Теперь ей важно было одно: в какой мерепротестантка может стать опасной; но это обнаружилось лишь в январе, когдаЖанна совершенно открыто поехала в Париж, чтобы оживить религиозное рвениесвоих единоверцев и подстрекнуть их к бунту. Екатерина разрешила импроповедовать открыто, и королева Наваррская сейчас же злоупотребила дарованнойей свободой. Медичи и тут промолчала, оставила Жанну своей наперсницей; она,как обычно, предпочитала ждать, пока события сами не придут к неизбежнойразвязке. Но, даже решив, что эта минута наступила. Екатерина предпочлаостаться в тени; бедный Антуан передал ее приказ, воображая, будто это егособственный: Жанне предстояло покинуть двор, и, что хуже всего, без сына.

Отец оставил мальчика при себе, чтобы помешать влиянию матери и сделать изнего доброго католика. Еще и двух лет не прошло, как отец хотел сделать из негодоброго гугенота, — Генрих отлично помнил, но сказать об этом вслух было быслишком опасно и для отца и для него самого. Он понимал уже сейчас, что многоев жизни решают более сильные побуждения, чем простая правдивость. Когда егомать Жанна прощалась с ним, он плакал, — ах, если бы она знала, как многодорогого он оплакивает! Мальчику было жаль ее, самого себя ему не было такмучительно жаль как ее. Она ведь всегда являлась для него воплощением еговысшей веры: на первом месте для него была мать, потом религия.

Разрыдалась и Жанна, целуя сына; ей разрешили поцеловать его только одинраз, и уже пора было ехать в изгнание; Генриха же вопреки ее воле должны былиотдать в католическую школу. Правда, Жанна взяла себя в руки и строго-настрогозапретила ему ходить к обедне — никогда, иначе она лишит его права на престол.Он обещал ей, и горько плакал, и решил служить только добру, но не потому, чтотак безопаснее, теперь он уже не искал безопасности. Его дорогая матушкауезжала в изгнание за истинную веру. А отец отвергал эту веру, — вероятно, и онвыполнял свой долг. Родители разлюбили друг друга, они стали врагами, каждый изних боролся за сына, и Генрих чувствовал, что под этим кроется многозагадочного. Будь у мадам Екатерины в самом деле горб и когти, красные глаза исопливый нос, тогда он понял бы. А так — стоит растерянный маленький мальчик,один, перед ненадежным, необъяснимым миром, а ведь ему самому предстоит вот-вотвступить в этот мир!

Его отдали в Collegium Navarra, самуюаристократическую школу города Парижа; брат короля, тот, кого именовалимонсеньером, и еще один их сверстник, Гиз, также посещали ее. Оба были тезкамипринца Наваррского, и их звали «три Генриха».

— А я опять не был у обедни, — с гордостью заявил принц Наваррский двумсвоим товарищам, когда они встретились наедине.

— Да ты спрятался!

— Это они сказали? Ну, так они врут. Я им напрямик выложил все, что думаю, иони испугались.

— Молодец! Валяй и дальше так, — посоветовали ему товарищи, а он в своемрвении и не приметил, что они ведут с ним нечестную игру.

Генрих предложил:

— Давайте нарядимся опять, как тогда, напялим епископские тиары и проедемсяна ослах.

Для виду они согласились, но выдали его духовным наставникам, и в следующийраз мальчика пороли до тех пор, пока он не пошел вместе со всеми к обедне. Покана том дело и кончилось: Генрих слег, оттого что призывал к себе болезнь истрастно желал заболеть.

У его постели сидел в те дни некто Бовуа — единственный человек, которогомать оставила при нем. Этот Бовуа поспешил перейти к врагам своей госпожи, иГенрих понял, что поркой он обязан не только проискам своих друзей — маленькихпринцев: его выдал и этот шпион.

— Уходите, Бовуа, я не хочу вас видеть.

— И вы не хотите прочесть письмо вашей матери королевы?

Тут мальчик, к своему великому изумлению, узнал, что его дорогая матушкавыражает предателю свое удовлетворение и благодарность, а тот сообщает ей обовсем, что здесь происходит. «Оказывайте моему сыну поддержку в егосопротивлении и блюдите его в истинной вере! — писала Жанна. — Вы правы, что повременам доносите на него ректору и его бьют плетью; он должен приносить этужертву, лишь благодаря ей можете вы оставаться подле него, а я могу извещатьмоего дорогого сына о том, что я предпринимаю».

Затем следовало еще многое, но Генриху необходимо было сначала хорошенькоразглядеть человека, сидевшего у его постели, — мальчик ожидал открыть в немневесть что, а на деле оказалось — просто довольно полный господин с широкимлицом и приплюснутым носом. Было также ясно, что он сильно пьет; по еговнешности Генрих никогда бы не заподозрил, что это человек необычный. А теперьоказывается, он вот какой изворотливый да хитрый, а на вид такой немудрящий ивсе-таки верный слуга!

Господин де Бовуа лучше читал по лицу принца, чем тот по его лицу. Поэтому