Молодые годы короля Генриха IV

Оглавление

119

Хорошо, если бы можно было бежать через крышу! Я знаю! Я все знаю! Но я всегоэтого, наверное, не знал бы, если бы по моей вине не был убит адмирал. И язнаю, почему сейчас за стеной такой шум. Почему меня, невзирая на моистрадания, привезли сюда. Почему я лежу теперь совсем один и никому уже нетдела до меня».

— Я умираю, — проговорил он вслух.

— Это правда, сир, — отозвалась его мамка. Она сидела на ларе и вязала.Когда ее питомец открыл глаза и заговорил, она поднялась и отерла ему лицо. Ноплатка не показала.

— Хорошо, кормилица, что ты не болтаешь вздору, как этот врач, и нестараешься обмануть меня. Я знаю, и я готов: ведь я уж ни на что больше негожусь. И я не хочу быть, как иные, которые под конец еще соскакивают скровати, кричат и стараются убежать от смерти. Куда и зачем? Хотя у меня,конечно, еще хватило бы сил встать с кровати, напугать двор и мою мать этимибелыми тряпками, моим окровавленным лбом и заставить их всех разбежаться.

— Но ты же король! — радостно напомнила она ему с пробудившейся безрассуднойнадеждой. Только кормилица и осталась ему верна. Двадцать четыре года безодного месяца была она благодаря ему особой высокого ранга. Накупила землистолько, что теперь до конца своих дней обеспечена; и лет ей всего немногим засорок, красивая, ядреная женщина. Но твой король не умрет без того, чтобы ты,кормилица, не проводила его часть пути, ведущего во мрак. Да, его последниесодрогания и прощальный шепот сливаются с его первым движением и первым плачем.Тогда ты держала его на коленях, которые горделиво напрягались, и прижимала ксвоей полной груди. Так же и теперь, кормилица, ты хочешь подержать егонапоследок.

Он решил не кричать и не уклоняться от предстоящего ему, но тяжело вздыхал,охал, и видно было, что ему страшно. Перед ним вставали видения, даже теперь,среди бела дня, он слышал жуткие голоса, не принадлежавшие живым.

— Ах, кормилица, как много крови, сколько убитых! Дурные у меня былисоветчики. Только бы господь простил и сжалился надо мной!

— Послушай, король! Разве ты ненавидел нас, протестантов? Нет, ты всосалнашу веру с моим молоком. Сир! Вся кровь убиенных да падет на тех, кто их всамом деле ненавидел! Ты был неповинным младенцем, с тебя господь невзыщет.

— А что сделали с твоим неповинным младенцем? — жалобно отозвался он. —Разве это можно понять? Я… да! Ничто из содеянного мной не мое, и ничего изтого, что было, я не могу взять с собой. А когда бог спросит меня проВарфоломеевскую ночь, я пробормочу: «Господи! Я, наверно, проспал ее!»

Голос больного перешел в шепот, он задремал. Мамка приложила к его лицучистый платок, затем расправила. На нем отпечатлелись кровавые очертания этоголица.

Так как его дыхание стало тяжелым и хриплым, она вытащила из-под его головыподушку; и вот он лежал перед нею, вытянувшись во весь рост, и она сделала то,чего он так же не должен был видеть, как и кровавый платок: она сняла с негомерку. С величайшей тщательностью обмерила мамка тело своего короля и, какнекогда клала его в колыбель по своей должности и по праву, должна была теперьположить в гроб. И сделать второе было ей не труднее, чем первое: она былаженщина сильная. Он же, напротив, стал опять легким, как дитя. Долгие годы былаона свидетельницей того, как увеличивался его рост и вес! Одно время его лицосделалось багровым, движения несдержанными, голос гремел. Задумчиво смотрелаона на него теперь, когда он стал опять такой тонкий и бледный, а скоро исовсем затихнет. Между началом и концом своей жизни он пролил кровь многихлюдей, теперь его собственная кровь медленно вытекала из него. Мамкачувствовала, что ни того, ни другого нельзя было предотвратить, — все этопроисходило ради каких-то неведомых ей целей. Теперь оставалось одно: «Я, егокормилица, положу его в гроб». Она одобряла все, что происходило, и глаза у неебыли сухи.

Наступил вечер, вечер накануне Троицына дня. Вдруг Карл проснулся. Мамкадогадалась об этом только по его дыханию. Она зажгла свет: вот диво —кровотечение прекратилось. Но он очень ослабел и лишь с трудом пошевелил рукой,чтобы объяснить ей, чего он хочет. Мамка сначала не поняла, хотя посадила егона кровати и приложила ухо к его губам.

— Наварру, — прошелестел он, тогда она догадалась.

Распахнув двери, она выкрикнула приказ короля, охрана передала его дальше, икто-то побежал выполнять. Офицер поспешил, конечно, не к Генриху, а к мадамЕкатерине. Поэтому она первая появилась у одра умирающего сына. Мамка умыла емулицо, оно казалось высеченным из белого камня и невыразимо отстраняющимнавязчивость живых. Мадам Екатерина со своей теплокровной натурой убийцынаталкивается на что-то совершенно ей чуждое, даже жуткое. Так ее дети раньшене умирали. Что-то уж слишком благородно! Этого человека я не знаю. Этотникогда не вылезал из моей утробы. Хорошо, что здесь ждут еще кое-кого!

А тем временем Генрих Наваррский шел дорогой страхов — по сводчатымкоридорам, словно ощетинившимся от множества вооруженных людей. Мороз подиралпо коже при виде всего этого обнаженного железа — аркебузы, алебарды, бердыши.Он понял, что здесь хозяйничает смерть, понял не хуже, чем сам Карл, но приэтом вся его горячая кровь осталась при нем, и у него были ноги, чтобы бежатьотсюда. Генрих действительно запнулся и чуть не повернул обратно. Однакопересилил себя, вошел к королю и опустился на колени. От двери и до кровати онполз на коленях. И тут услышал, как прошелестел голос Карла: — Брат мой, теперьвы теряете меня, но вас самого давно уже не было бы на свете, если бы не я.Один боролся я против всех, кто замышлял убить вас, и вы за это не оставьте в