Молодые годы короля Генриха IV

Оглавление

123

безмолвии.

А они принимали это безмолвие за угрозу и стушевывались, едва корольумолкал. Но его немота являлась следствием трагического ощущения своейнесостоятельности. И каждый раз его душу начинала угнетать мысль о том, чтовырождающийся королевский дом не способен что-либо свершить или предотвратитьни в своей стране, ни за ее пределами. — Терпимости бы нам побольше, — заявилон как раз сегодня своему зятю и кузену. Эти слова у него вырвало отчаяние. —Мир был бы нам весьма кстати. Разве я ненавижу гугенотов? Да я в девять летсам был гугенотом и бросил в огонь молитвенник моей сестры Маргариты. Я отличнопомню, как мать меня била и как мне доставляло удовольствие дразнить ее. Досих пор мне стыдно перед ней за это чувство. Хотя она давно обо всем забыла. Икуда я иду? Мне следовало бы желать мира между религиями. А когда я сталкоролем, то поклялся, что не допущу в моем государстве никакой религии, кромекатолической. Что же мне делать? Я не изгоняю еретиков, как я должен бы, амолюсь об их обращении. Я способен только молиться.

— Нет, вы способны на большее, — убежденно заговорил Генрих Наваррский,выступавший теперь в роли скромного слушателя того Генриха, который стал нынекоролем. — У вас превосходный слог. Усердно сочиняйте послания и указы. Вашеусердие, сир, послужит для всех нас наилучшим примером.

Этот король в дни уныния — а такой день был и сегодня, тридцатого января, —старательно писал, как будто мог возместить все, что им упущено,собственноручно изливая на бумагу потоки чернил. Однако к ним постояннопримешивалась кровь, а его добрая воля была бессильна. — Мой секретарь Ломеничто-то очень давно болеет, — заметил он. — Проведаю его.

— Не надо, сир! Он умер, открою вам по секрету. Он от нас хотели утаитьпечальную весть, чтобы не огорчать, вы как раз были в монастыре. Говорят, онзаболел чумой.

Ломени был именно тот удавленный в тюрьме поместный дворянин, земли которогоперешли к итальянцу; король не в первый раз дивился исчезновению своегосекретаря. Колючие глаза короля на небритом лице, явно напоминавшем обезьянье,метнули быстрый и неуверенный взгляд на кузена, желая подстеречь, какое у негопоявится выражение; впрочем, король тут же опустил их на бумагу. — И радиэтой-то восхитительной жизни я не мог дождаться, когда умрет мой брат Карл, —пробормотал он.

— А разве не стоило? — спросил изумленно простачок-кузен.

Король закутался в свой меховой плащ и продолжал писать. А кузен Наварра темвременем ходил по комнате, принимался что-то бормотать себе под нос, на минутуумолкал и опять что-то бубнил.

— Новый двор сильно отличается от прежнего. Это скорее чувствуешь, чемвидишь. При Карле Девятом мы все были какие-то сумасшедшие. Правда, и сейчасбеспутничают с женщинами, но еще больше с мальчиками. Многие научились этомутолько теперь, чтобы не отставать! Я — нет, и очень жалею: ибо таким образомнекоторая сторона человеческой природы остается для меня скрытой.

— И слава богу, — вставил король, продолжая писать. — Мальчишки еще жаднее,чем бабы. Кроме того, они убивают друг друга. Мой самый любимый юношазаколот.

— При Карле этого не случалось, — заметил Генрих, — хотя вершиной егоцарствования была Варфоломеевская ночь. А что трупный запах держится при новомдворе устойчивее, чем при старом, с этим я готов согласиться. Но если не думатьо запахе, то как дружно мы живем теперь! Никто и не мечтает о побегах, мятежахили вторжении немцев. Я уж ученый, я и пальцем не шевельну ради всегоэтого!

Он помолчал и, слыша только скрип пера, начал с другого края. — Мы с Гизомтеперь друзья, кто бы мог думать! Если ваше величество меня отпустит, я сяду наконя и поеду охотиться. Королева-мать мне разрешила. Правда, за каждым моимшагом будут неусыпно наблюдать те, кто охотнее стали бы моими убийцами, чемтелохранителями.

Перо продолжает скрипеть. — Ну, так я пошел, — заявляет Наварра. — Льетдождь, и мне не хочется выезжать, чувствуя, что за спиной у меня убийцы. Лучшепойду к себе в комнату и поиграю с шутом. Он еще печальнее, чем король.

Но когда пленник дошел до двери, его снова окликнули. — Кузен Наварра, —сказал король, — я долго тебя ненавидел. Но теперь ты в несчастье, как и я. Ипричины нашего несчастья — одни и те же события… наши матери… — проговорилон как бы с трудом. Генрих испугался: никогда он не смотрел на вещи с этойточки зрения. Как, его мать виновата в постигших его бедах? Поставить чистуюЖанну рядом с мадам Екатериной! Генриха охватило отвращение, и он позабыл, чтодолжен владеть своим лицом. Однако его унылый собеседник ничего не заметил, укороля у самого было тяжело на душе. — Какую еще гнусность она задумала? —спросил он и прямо почернел от овладевших им подозрений.

— Никакой, сир. Королева в отличном расположении духа. Отчего бы и вам небыть в таком же?

— Оттого, что у меня есть еще брат, — раздался неожиданный ответ. Генрих несразу нашелся, что ответить. Смерть старшего брата не принесла счастья. Атеперь король все-таки хочет смерти младшего. Король Франции — прямо какой-товосточный владыка в своем серале, весь остальной мир для него заслоненсмертельной опасностью, грозящей ему во дворце от каждого из окружающих. Генрихуж чуял, что воспоследует. Правда, король презирает свою мать за ее мерзости,но тревожит его беспокойный брат д’Алансон. И неизвестно, кого ему придется подконец презирать сильнее: мадам Екатерину или самого себя. Ясно, что онпереживает внутреннюю борьбу. Но борется он тщетно; продолжая втайнеподстерегать собеседника даже в минуту такой откровенности, стоившей ему