Молодые годы короля Генриха IV

Оглавление

деревню. Свежесть утреннего часа настроила его беззаботно, он прошелся вдольтополей быстрым, легким шагом раз, другой, третий — просто чтобы подышать этимвоздухом и порадоваться началу дня. Но потом он все же вспомнил о письмах,которые намеревался перечесть и обдумать. Юноша остановился, вытащил их из-запазухи и пропустил между пальцами, словно колоду карт. А зачем читать? Все ведьсводилось к тому, что он должен жениться на толстухе Марго, на «мадам», как еепочтительно называла сестренка. В этом вопросе обе дамы, Екатерина и Жанна,оказались — в кои-то веки! — одного мнения, а дальше видно будет, справится лигосподин адмирал с ядосмесительницей, останется ли моя супруга паписткой ипопадет ли за это в ад! «Весьма сомнительно, — размышлял он. — Я и сам не разстановился католиком и уже был готов для геенны огненной. Все может случиться,заранее не угадаешь.

Одно можно сказать наверное: ни за что моя строгая мать-гугенотка недопустила бы у себя при дворе такой распущенности, когда женщины сами зазываютк себе мужчин. Об этом она и пишет, ее слова я наизусть запомнил».

Вот тут-то оно и случилось: он вдруг увидел перед собою мать — но совсеминаче, чем обычно видит внутренний взор; несравненно яснее предстало перед нимлицо королевы Жанны — в каком-то пространстве, которое не было, однако,сероватым воздухом утра. Внутри у него вспыхнул гораздо более резкий, яркий истрашный свет, и в нем Генрих увидел мать уже усопшей. Это не былизапомнившиеся ему черты живой Жанны, когда громоздкая, обитая кожей каретаувозила ее, а он смотрел ей вслед, стоя подле своей лошади. Нет, ввалившиесящеки и тени — душераздирающие тени, подобные тоске обо всем, что утрачено, ониокутывали ее всю, такие прозрачные, будто под ними скрывалось Ничто. О, большиеглаза, уже не гордые, любящие или гневные, какими вы были когда-то! Наверно,вы меня уже не узнаете, хотя и увидели столь многое, чего мы здесь пока еще невидим!

Сын упал на поросший травою холмик; всего за минуту перед тем у него былотак легко на сердце, и вот он уже охвачен смертельным страхом — не толькопотому, что у его дорогой матушки было это новое лицо, но главное оттого, чтооно уже являлось ему во сне, он сейчас вспомнил когда: четыре ночи томуназад… Продолжая сидеть на холмике и машинально тасовать письма, Генрихсчитал, думал, и сердце его сжималось. Случайно взглянув на письмавнимательнее, он заметил, что два из них, очевидно, были вскрыты тайком еще дотого, как он сломал печати! Четыре ночи тому назад? Едва заметный надрез вокругпечатей был сделан весьма искусно, потом сверху накапали воску, чтобы всескрыть. Но почему мать явилась четыре ночи назад — и вот опять, только что?

Последняя строка в последнем письме была: «Пора настала, сын мой, собирайсяв дорогу и выезжай». И тогда ему стало ясно, что королева Жанна хотела отнятьвласть у мадам Екатерины, а Медичи прочла ее письмо. «Моей дорогой матушкегрозит смертельная опасность!» — Он вдруг понял это, мгновенно вскочил схолмика, побежал между тополями. — Д’Арманьяк! — крикнул он, увидев своегослугу раньше, чем тот его. — Д’Арманьяк, сейчас же на коней! Я не могу терятьни секунды.

— Но, господин мой! — решился возразить слуга. — Все еще спят на сене, ихлебы еще только сажают печь.

Непреложные факты обычно сразу же успокаивали Генриха. Он уступил: — Ну, чтож, до Парижа все равно еще ехать пять дней. Я хочу искупаться в ручье. Принесимне, д’Арманьяк, чистую сорочку!

— Я как раз нынче хотел ее выстирать. Я полагал, что здесь мы отдохнем. — Ислуга-дворянин подмигнул своему господину. — Особенно по случаю свалившейсялестницы. Нам следовало бы ее опять приставить да наверстать упущенное.

— Негодяй! — воскликнул Генрих, искренне возмущенный. — Достаточно я и безтого извалялся в соломе. — Затем резким тоном приказал: — Когда я вернусь скупания, чтобы все лошади были оседланы. — И тут же побежал к ручью, на ходусбрасывая платье. Потом отряд действительно пустился в путь; но не прошло ичетверти часа, как они увидели, что им навстречу скачет во весь опор гонец, онподъехал, не спрыгнул, а свалился с коня и, став на ноги, пошатнулся; кто-топоддержал его за спину, а он прохрипел: — Я… из Парижа… в четыре дня вместопяти. — Лицо его пошло белыми и багровыми пятнами, язык вывалился изо рта, и,что казалось еще более тревожным, из широко раскрытых, смятенных глазвыкатились крупные слезы. И такая тишина воцарилась вокруг гонца, что былослышно, как они падают на его колени.

Генрих, сидя в седле, протянул руку, взял поданное ему письмо, однако и неподумал вскрыть его; напротив, рука его бессильно повисла, он опустил голову исказал среди великой тишины раскинувшихся вокруг просторов с затерянной в нихгорсточкой людей, сказал вполголоса: — Моя дорогая матушка умерла. Четыре днятому назад. — Он обращался к самому себе, остальные это ясно почувствовали. Иони сделали вид, что не слышат, — пусть сообщит им вслух; бережность и чуткостьвыказали даже самые отчаянные буяны. Наконец новый король Наваррский прочелписьмо, снял шляпу, и все тоже сняли; и тогда он сказал им:

— Моя мать, королева, скончалась.

Иные из его спутников переглянулись, на большее они не отважились. Подобноесобытие не из тех, с которыми легко примиряешься: оно влекло за собойвеличайшие перемены; перемены ждут и их самих, но какие, они еще не знали.Жанна д’Альбре воплощала для них слишком многое, и она не смела умирать. Онавела их вперед и кормила их. Она помогала им добывать хлеб, который растет напашнях, и хлеб вечной жизни. Наши свободы! Жанна д’Альбре добилась их для нас!